«С птицами труднее всего. Рыб можно взять в руки, на базаре например, и спросить. Веточку куста или дерева принесешь тете Луше, и она скажет, как называется. На птиц почти всегда смотришь издалека и в одиночку. И слышишь их тоже где-нибудь в лесу — один. Не у кого спросить. Наверно, только тот, кто с детства ходил в лес с отцом и матерью, будет знать местных птиц. А мы, хоть всю жизнь тут прослужим, так и останемся пришельцами, чужаками. Птицы нас не признают».
Ребенок стал плакать громче. Сезонница что-то сказала, не поворачивая головы. Илье почудилось, что она назвала его по имени. Он наклонился, пытаясь заглянуть ей в лицо. Она отвернулась. Но при этом нащупала, не глядя, его руку и вложила в нее какую-то бумажку. Потом встала и быстро пошла из зала.
Илья удивленно посмотрел ей вслед. Разгладил бумажный комочек. Ряды букв ломались и скакали, как охваченная паникой очередь.
«Ильюша, не беги за мной сразу. Не надо, чтобы нас видели сегодня вместе. Приходи на то место на холмике, где мы сидели в первый раз. Я тоже туда приду. В.».
Сначала ему стало стыдно, что он не узнал ее. Потом стыд сменился досадой, почти злобой на то,
что она всегда появлялась так неожиданно и своевольно. Что он не мог ни приблизить ее появление, ни отдалить, ни хотя бы подготовиться. И только потом радостная волна прошла по груди, плеснула в горле. Но все же его хватило на то, чтобы продержать себя на скамье еще минут пять и только потом не спеша подняться, запихнуть блокнот в карман, поправить пилотку, двинуться к выходу на привокзальную площадь.
По городу он шел быстро и озабоченно — как бы по делу. Кивал знакомым, козырял попадавшимся навстречу офицерам.
Лишь на большаке припустил бегом.
Но когда взлетел по склону холма, увидел, что место их занято.
В кустистой низинке, невидимая с дороги, стояла палатка. Грузный бородач в штормовке и резиновых сапогах сидел перед ней на корточках, разжигал бензиновый примус. Он улыбнулся, призывно помахал рукой.
Илья застыл в растерянности.
Сзади захрустел прошлогодний черничник.
Виктория подошла без улыбки, притянула за шею, осторожно поцеловала в щеку. Потом за руку повела вниз к палатке.
— Познакомься. Это Павел Никифорович. Близкий мамин друг. Твоей, конечно, мамы, не моей.
— Мы немного знакомы, — сказал Павлик. — Говорили несколько раз по телефону.
— Да, — рассеянно откликнулся Илья. — Я припоминаю.
— Ильюша, мы должны тебе кое-что рассказать. Очень важное. Сядь вон туда. Я недавно ездила от студии в Финляндию. И оттуда дозвонилась до Лейды Игнатьевны… Да-да, прямо в Америку… Да, я знаю, что я молодец… Но ты не представляешь, что ей приходится выносить ради тебя… Теперь стало ясно, почему тебя здесь держат… Почему переписку не разрешают, в отпуск не отпускают, а теперь вот не демобилизовали…
Илья слушал и постепенно ему начинало казаться, что какая-то веревка опутывает его виток за витком, туже и туже. Или скорее так: он приходит в себя после какой-то аварии и понемногу начинает пробовать руки и ноги — работают или нет — и обнаруживает, что спеленут тысячью повязок, что все, что ему осталось: поднимать и опускать веки, дышать, шевелить мизинцем, торчащим из гипса. Они говорили по очереди, иногда поправляли друг друга, но все поправки и уточнения сводились к тому, чтобы не дать ему увлечься какой-нибудь обнадеживающей химерой, не пропустить и капли света в глухую, убийственную черноту. Лишь в конце Павлик обронил что-то несуразное, чего он не мог поначалу даже понять.
— Как это уйти? Куда?
— Я думаю, другого выхода нет. Тебе надо уйти отсюда. Уйти за границу.
— По морю, что ли? По воздуху?
— По земле. По травке, по камушкам, по кусточкам, по лесочкам. До финской границы я тебя доведу.
— Но Финляндия выдает!
— А ты и там не показывайся. Иди себе и иди, пока не придешь к шведам. Шведы хорошие люди. Москвы не боятся, беглецов прячут.
— Не знаю… Это какое-то безумие… Никто еще так не убегал… Надо все обдумать… Чистая авантюра…
— В том-то и беда, что на «думать» у тебя времени нет… Минут десять разве. Или пятнадцать. Зато у нас с Викторией времени было много. Не один вечер мы просидели. С циркулем и линейкой, по карте, все шансы подсчитывали. И вышло не так уж плохо. Я бы сказал: пятьдесят из ста.
— Это правда, Ильюша. Я тоже сначала не верила. Но Павел Никифорович и в одиночку через тайгу ходил. По двести километров и даже зимой. Он все умеет, всему тебя научит.
Павлик развернул карту, придвинулся ближе:
— Смотри. Через полтора часа приходит поезд. Мы садимся в него. Ты, конечно, переодеваешься в гражданское — там в палатке все припасено. Едем на север до Мончегорска. Вот билеты. Оттуда — пешком на запад. У Верхнетуломского водохранилища попробуем найти лодку. Если нет — обойдем по земле. А дальше, между двумя речушками, там небольшая возвышенность — по ней и потопаем. Места такие глухие, что и захочешь человека встретить — не найдешь. А нам-то это вообще ни к чему. Так незаметно до границы и доползем. Думаю, дней за восемь.
— А если поймают?
— Судить будут. Тебя — за дезертирство, меня — за сообщничество. И неизвестно еще, кто больше получит.
Павлик всмотрелся в его растерянное лицо, взял за плечи.
— Предприятие, конечно, рискованное. Скажем, как удаление опухоли. Но без этого ваши дела и вовсе швах. Либо они маму твою до смерти затравят, либо тебя на уран пошлют. Причем одно не исключает другое. А так есть шанс на выздоровление. Но последний. Потому что я больше приехать не смогу. И эти три недели с трудом на работе выпросил. Хорошо, они мне два месяца отпуска задолжали. Так что надо решать. И сразу.
Илья задумчиво потер корочку засохшей крови на пальце. Царапина была свежей — болела. Вчера он неосторожно дернул скобу карниза, который прилаживал над окном. Зато плотная занавеска, повешенная им, впервые отрезала белесое ночное небо, дала им выспаться нормально. Они с Колей Чешихиным жили теперь не в общей казарме, а в отдельном домике для сверхсрочников, в своей комнате. У них была электроплитка, будильник, приемник «Сельга», репродукция с картины «Княжна Тараканова», по две подушки и по два матраса на каждой кровати, полка с книгами, настольная лампа с абажуром. Уборная стояла во дворе, но очень близко от дома, и у них был фонарик, чтобы зимой освещать тропинку. Им платили небольшую зарплату, а кормили и обмундировывали бесплатно. Начальство относилось к ним уважительно и часто посылало их на самые трудные и серьезные поломки, случавшиеся на батареях. Им не надо было участвовать в строевой подготовке или в занятиях на штурмовой полосе, где несчастные первогодки, извиваясь, ползли под низко натянутой проволокой, а потом карабкались на дощатые стены препятствий. Они поднялись на несколько ступенек вверх по лестнице чинов и со временем имели шанс подняться еще выше. В сущности, это была налаженная, спокойная жизнь, в которой все было расписано, предусмотрено, определено цепью приказов и правил. Расстаться с ней было очень страшно.
Илья медленно начал расстегивать пуговицы гимнастерки. Павлик глубоко вздохнул, похлопал его по спине. Полез в палатку за мешком с одеждой.
— Главное, чтобы сапоги были впору. Мы не знали твоего размера… Я на всякий случай захватил две пары… Можно накрутить побольше портянок… Ты небось с портянками теперь умеешь обращаться…
Виктория помогла ему натянуть свитер, штормовку, застегнула ремень.
— Хорошо, что волосы у тебя уже отрасли. В поезде никто не подумает… Геолог как геолог… Или турист… Главное, чтобы по дороге на станцию никто не узнал тебя… Ты капюшон натяни вот так, пониже…
— Ничего, сейчас в клубе концерт. Солдаты все там собрались. На улицах вряд ли кого-нибудь встретим.
Все трое старались теперь говорить вполголоса, почти шепотом. Павлик быстро и умело укладывал снаряжение обратно в рюкзаки, скатывал спальники, палатку.
— Ильюша, я на станцию с вами не пойду… У меня семья, ответственность — нельзя с преступными элементами показываться… Ну, вот. Но ты не волнуйся. Я уверена, что все пройдет хорошо. Вы справитесь, дойдете. Павел Никифорович, не смотрите на часы. И на нас не смотрите. Мы только попрощаемся, и вы пойдете…