— Я ничего… Минут пять еще есть… Я вот форму его пока заберу, зарою в сторонке…
— Я, конечно, надеялась немножко, что ты испугаешься, не станешь уходить… Но это потому, что эгоистка. Только о себе думаю. А уходить тебе надо. Все равно хуже не будет. И потом, я все больше и больше в судьбу верю… Ничего у нее не бывает навсегда. Это так только кажется, что ты уйдешь сейчас и все кончится… Вовсе не обязательно. Может, и меня выпустят поехать. Анкета у меня замечательная. Пустили же в Финляндию… А может, и тебя обратно каким-то ветром занесет… А может быть, и, не дай Бог, поймают вас… Тогда я в тюрьму к тебе приду.
— Никто нас не поймает, — сказал Павлик. — Руки коротки. Недели через две я вернусь — позвоню, передам привет.
Он подбросил рюкзак на спину Илье, помог накинуть лямки на плечи. Потом отвернулся, давая им поцеловаться в последний раз. Потом посмотрел на часы и начал мягко, но решительно оттаскивать их друг от друга.
Виктория села на землю, обхватила колени и стала смотреть им в спины. Горбы рюкзаков колыхались, скрывая головы уходивших.
Илья никогда не думал, что земля под ногой может быть так многообразна и коварна. Моховая подстилка, поначалу притворявшаяся прочной ковровой дорожкой, без всякого предупреждения превращалась в зыбкую хлябь. Поросшие осокой кочки неожиданно вырастали до колена, делались жесткими, как валуны, больно толкались. Мелкий валежник подстраивал западни и ловушки, россыпи упрятанных под травой камней пытались вывернуть щиколотку. Редко-редко попадалась полоска плотного песка, на которой ноги получали недолгий отдых. Потом снова шли кочки, мох, валуны, валежник, переплетенные северным бездорожьем.
На третий день Илья почувствовал колющую боль в подошве. Сначала он пытался терпеть, но Павлик заметил его хромоту, накричал, заставил разуться, проколол вздувшийся волдырь, забинтовал.
— У тебя нет сейчас другого транспорта, кроме собственного тела, — запомни. Это единственная машина, на которую ты можешь рассчитывать. Люби его, заботься, откликайся сразу на всякую жалобу. Не вздумай насиловать — отомстит страшно.
Послушный ученик кивал, мотал на ус, не позволял вслух признаться, что «не насиловать» — это значило бы остаться лежать на весь день в палатке, пощадить нестерпимо ноющие по утрам мышцы. Ему казалось, что этот грузный человек никогда не сможет понять его, — так легко и бодро выскакивал он из спальника, сбегал к ручью за водой, растирался, рубил сухостой для костерка, готовил завтрак, а потом неутомимо шел и шел впереди, останавливаясь лишь для того, чтобы свериться с компасом или подождать поотставшего Илью. В движении было особенно заметно, насколько он сильнее своего веса, насколько не обременен им, с какой легкостью может присесть, перепрыгнуть через яму, нагнуться до земли, не снимая рюкзака. Но в то же время была в его движениях и осторожность, и бережность, и охранная заботливость о себе — заботливость, которой он пытался заразить Илью с самого начала похода.
Они старались по возможности не оставлять следов. Заваливали прошлогодней листвой примятую спальниками траву. Костер позволяли себе разводить не на каждой стоянке, ждали полосы тумана. Перед уходом закапывали остатки золы, укрывали сверху мхом. Случайно оброненные бумажки, окурки, консервные банки, остатки чайной заварки — все это тоже тщательно сгребалось в ямку вместе с углями. Потом неиспользованный кипяток сохраняли в термосе до следующего привала. Запасы старались экономить. У Павлика в рюкзаке была припасена спиннинговая катушка и несколько блесен, и однажды утром Илья, проснувшись, увидел, что тот сидит гордый и довольный у ручья и разделывает двухкилограммового лосося. Но хранить его было негде, пришлось наедаться, не откладывая на будущее, и вкус вареной рыбы остался во рту надолго.
К вечеру четвертого дня они разбили палатку на берегу большого озера. Они надеялись, что это то самое водохранилище, которое они искали. Ночью похолодало, с открытой воды задул сырой ветер. Илья был так измотан переходом, что едва смог кинуть под спальник несколько пучков сухой осоки. Видимо, этого было недостаточно — земля внизу была слишком влажна. Он проснулся от ощущения леденящей сырости. Днем начался озноб. Павлик заставил его лечь в освещенной солнцем прогалине, сам куда-то ушел. Было хорошо лежать там в полузабытьи, следить за полетом чаек, упиваться чувством поражения, беспомощности, невиноватости. Да, он старался, он сделал все, что было в его силах. Теперь с этим покончено, можно больше не напрягаться, не мучить себя. Пусть другие делают с ним что хотят.
Павлик вернулся к вечеру, взвалил на плечи его рюкзак, заставил подняться, повел вниз. В камышах темнела лодка. Илья забрел в воду, переполз животом через борт, лег на корме. Павлик навалил на него оба спальника и одеяло, взялся за весла. Озноб не проходил. Розовая рябь пошла в стороны от бортов, стало больно глазам. Гигантская малиновая монета вдали медленно протискивалась в невидимую щель. Вечерние птицы с криками разлетались на ночлег.
Когда он проснулся, было опять светло. Скрипели расхлябанные уключины. Прибрежный лесок толчками уходил влево. Сил хватало только на вдох, потом — на выдох. Болело в висках.
— Ну как, солдат? Отоспался?
Голос у Павлика был хрипловатый и сдавленный. Неужели греб всю ночь?
— Я ничего… Озноб, кажется, кончился. Еще немножко отдохну, потом подменю вас…
— Лежи уж, подменщик.
— А откуда лодка? Мы украли ее?
— Считай, одолжили.
— Долго еще плыть?
— Не знаю. Но все равно такую погоду лучше переждать. Слишком заметно.
Он повернул лодку в гущу прибрежного камыша. Орудуя веслом, как шестом, загнал ее до упора, потом вылез в воду — лодка облегченно хлюпнула, поднялась — и он руками протащил ее еще дальше.
День они провели в еловой поросли, то впадая в сонное забытье, то просыпаясь ненадолго, подставляя жиденькому солнцу то спину, то бок, почти не разговаривая, бездумно глазея в небо. К вечеру оба почувствовали себя настолько окрепшими и отоспавшимися, что решили даже заняться туалетом. Илья избавился от многодневной щетины. Павлик спустился к воде, кое-как раздвинув камыши, выстирал пропитанную потом рубашку.
Отплыли в сумерках. Для весел Илья был еще слабоват, но вырванное сиденье держал под мышкой крепко и рулил им довольно уверенно. Белая ночь пронизывала висевший над водой туман, света вполне хватало на то, чтобы разглядеть стрелку компаса. Капюшон штормовки делал Павлика похожим на монаха, без устали кладущего мерные, размашистые поклоны. Под утро на волочившуюся за кормой блесну попались один за другим двое щурят. Они отпраздновали высадку на западный берег водохранилища шикарным завтраком: уха, две шоколадные конфеты, горсть прошлогодней клюквы, собранной на лесной болотине.
— Теперь смотри сюда, — говорил Павлик. — Карта, конечно, слишком крупная, курам на смех, но ведь других не достать. Мы сейчас примерно здесь. Видишь эти две речки? Между ними должен быть какой-то хребет, водораздел. Он идет на запад до самой границы. Его и надо держаться. Если мы потеряемся или со мной что случится, помни одно: держаться хребта и следить, чтобы солнце было слева. Если выйдешь к какой-нибудь реке — значит, сбился с пути: поворачивай назад.
Что поражало Илью больше всего — бесконечность не занятой человеком земли. Только в самом начале, вблизи Мончегорска, попались на их пути две полузаброшенные деревеньки. Дальше все было только мох, тундра, мелколесье, ручьи и озера, щемящая сердце пустота.
Он чувствовал себя почти здоровым, но Павлик, не слушая его протестов, переложил часть поклажи в свой рюкзак. После озера земля стала плотнее, нога легче находила твердую опору. Илья издали научился замечать осыпи мелких камней, заранее обходить их стороной.