Конечно, кому было и знать! Старик жил в этих развалинах, когда еще отец Джилре был мальчишкой. Если тут и водились привидения, Симона они не беспокоили — как и Джилре.
Однако не вовремя обратился он мыслями к былым временам вместо того, чтобы следить за дорогой. Джилре не приезжал сюда с тех пор, как с ним произошло несчастье, и забыл то, о чем помнила кобыла — неожиданно для него она скакнула вниз, на дно бывшего погреба. Не так это было и глубоко, всего-то по брюхо лошади, но Джилре прыжок застал врасплох, и, пытаясь удержаться, юноша непроизвольно напряг правую руку. Он чуть не выпал в результате из седла. Руку от запястья до плеча пронзила столь сильная боль, что он едва не потерял сознание.
Остаток пути он проделал, растеряв все мысли, опустив голову в подбитой мехом шапке на грудь и держа бесполезную правую руку под кожаной курткой для верховой езды, чтобы уберечь ее от толчков. Добравшись до ниши, которую обычно использовал в качестве стойла, спешился он без особого труда; но когда попытался ослабить подпругу, оказалось, что сделать это одной левой рукой невозможно. Сдержав слезы гнева и разочарования, он похлопал кобылу по шее и, оставив ее как есть, начал карабкаться по занесенным снегом булыжникам во двор монастыря. При этом меч его, подвешенный весьма неудобно ближе к правому боку, нещадно путался в ногах, и несколько раз он чуть не упал, споткнувшись, отчего жаркие слезы снова выступили на глазах, как ни старался он с ними справиться. Но когда он выбрался на ровное, освещенное солнцем место, где идти было легко, горечь отступила.
Все здесь навевало приятные воспоминания. В детстве он частенько незаметно ускользал сюда поиграть, представлял себе, что разрушенная церковь цела, и был счастлив, ни на мгновение не подозревая, что у него будет отнят всякий выбор прежде, чем он успеет его сделать.
Он уже тогда страстно мечтал стать священником. Игры его отражали его мечты — он был священник, и служил мессу с желудевой чашечкой вместо потира и дубовым листком вместо дискоса. Однажды он рискнул рассказать об этом старому священнику, своему домашнему учителю, и спросил, возможно ли ему стать когда-нибудь священником, но старик разворчался, прочел ему целую проповедь и назначил суровую епитимью — не только за кощунственные игры, но даже и за сами мечты о духовном сане, ведь он был старшим сыном лорда. В священники могли идти младшие сыновья знатных родов, но уж никак не наследники. В довершение ко всему отец Эрдик нарушил тайну исповеди и рассказал обо всем его отцу.
Отец отреагировал, как и следовало ожидать, весьма сурово: по голому заду Джилре щедро прогулялись березовые розги, а потом он просидел взаперти неделю на воде и хлебе. Нескоро удалось ему снова выбраться из дому без присмотра, и никогда больше не доверялся он нарушившему обет священнику. Но свои богослужения с желудями и листьями все-таки не забросил, хотя с возрастом осознал, конечно, всю несерьезность этих игр, и они прекратились сами собою, сохранившись только в памяти.
Вспомнив те времена, Джилре улыбнулся невольно, дивясь своей тогдашней невинности и наивности. Сейчас ему уже двадцать лет. Он по-прежнему наследник и вот-вот станет бароном д'Эйриал. На прошлую пасху его посвятил в рыцари сам король Утер, который, зная об ожидающем его наследстве, называл его Верным и Возлюбленным Другом. Любой на его месте был бы счастлив; но все, чего хотел Джилре д'Эйриал на самом деле, это стать священником.
Улыбка его угасла, и, развернувшись, он медленно, тщательно выбирая путь среди обугленных балок и обломков камней, побрел через двор к тому, что осталось от часовни. Кое-где на снегу валялись свежие овечьи катышки, свидетельствуя о том, что какие-то живые существа здесь бывают, но человеческих следов не было видно. Джилре, размахивая здоровой рукой, чтобы удержать равновесие, поднялся по разбитым обледенелым ступеням и остановился в широком, предназначавшемся для процессий дверном проеме, разглядывая южный трансепт, средокрестие и восточный неф. Среди развалин паслась та самая овца, пощипывая лишайник и побитую морозом траву.
Джилре снял шапку, поскольку для него это место было по-прежнему святым, и двинулся по трансепту к хорам, вновь задумавшись о прошлом монастыря. Говорили, что разрушили его в тот год, когда умер добрый король Синхил — в год, когда епископы осудили и предали анафеме всю расу Дерини, позволив богобоязненным гражданам преследовать их и даже убивать. Произошло это в сочельник — Джилре прикинул в уме и понял, что именно сегодня исполняется полных шестьдесят лет со дня разрушения монастыря.
В этот момент солнце скрылось за облаками, тень накрыла Джилре и разрушенный проход к хорам, и юноша вздрогнул. Сидя все последние дни в угнетающей атмосфере комнаты, где умирал отец, он и забыл, что нынче сочельник. Считается, что именно в годовщину ужасных событий предпочитают являться гости из потустороннего мира — а какое место подходит для их посещения больше, чем оскверненный убийством алтарь?
Его слегка зазнобило, и не от холода, и Джилре нервно глянул в сторону оскверненного алтаря. Выпавший ночью снег украсил его новыми завесами, скрыл огромные трещины в освященной когда-то плите, но иллюзия целости развеялась, как только снова выглянуло солнце. Разбитые края алтаря слишком ярко свидетельствовали о злобе и ненависти разрушителей, и Джилре вдруг захотелось, словно защищаясь, осенить себя крестом — но бездействующая правая рука помешала.
Разозлясь и на беспомощность свою, и на суеверное чувство, которое заставило о ней вспомнить, он бросился вперед, к хорам, оступился в снегу, и меч ударил его по боку. Но у подножия алтарных ступеней вся напускная бодрость оставила его окончательно. Задохнувшись, он упал на колени на нижней ступени и прикрыл лицо здоровой рукой.
Ему было отказано во всем. Когда-то у него был выбор, но не хватило духу настоять на своем; теперь же для него все пути были закрыты. Даже если рука отказала бы не из-за злокачественной опухоли, а просто была повреждена — все равно он не мог бы держать в ней меч и не мог бы стать священником. К кандидатам в священники церковь предъявляла свои определенные требования, и никогда не посвятили бы в сан человека, который не может удержать в руках, как должно, принадлежности богослужения.
Ничего не видя от слез, которые он больше не мог сдерживать, Джилре рванул завязки своего теплого плаща, стащил его с плеч и бросил мехом вниз на более-менее сухое место у ступеней. Затем рухнул на него ничком, не чувствуя ласки солнечных лучей на спине, ничего не чувствуя, кроме горя из-за своей утраты, и ничего не в силах делать, кроме как плакать, уткнувшись лбом в здоровую руку. Через какое-то время отчаяние его сменилось гневом — он дерзнул возмутиться против Бога, дерзнул воспротестовать против несправедливости того, что случилось с ним, и взмолился об отсрочке неминуемой смерти — но вскоре раскаялся в своей вспышке.
Что поделаешь! Если уж ему суждено умереть, так ничего и не совершив в своей жизни, он должен хотя бы смертью своей послужить к вящей славе Того, кому охотнее служил бы как-нибудь иначе. Прочитав короткую молитву, он признался, что боится того, что его ожидает, и попросил даровать ему силы принять предназначенное. Но и это не принесло утешения, и тогда он впал в горестное оцепенение и просто лежал, не думая ни о чем, а солнце слабо пригревало спину, и страх постепенно сменялся смирением.
Какое-то время под смеженными веками его играли только разноцветные пятна; но потом, с необыкновенной яркостью, какую ему редко приходилось видеть раньше, перед внутренним взором его начали возникать некие образы.