Однако не только Тесей не сводил с меня глаз. Подняв голову, я перехватила проницательный взгляд Дедала, поняла, что он заметил пробежавшую между мной и царевичем искру, и залилась румянцем. Поежилась – хоть смотрел он по-доброму, мне вдруг стало неуютно. Теперь уж я не знала, куда глаза девать на этом бесконечном пиру. И чтобы защититься хоть как-то, зашипела на младшую сестру.
– Федра! Закрой рот, а то муха влетит.
Сказала слишком уж покровительственно и властно, но сестра только глаза закатила и быстро, пока никто не видел, показала мне язык. Я рассмеялась. Однако улыбка моя лишь скрывала неистовство мыслей – испуганно и оттого сумбурно метались они по лабиринтам сознания, из одного тупика в другой. Неужели семерых юношей и семерых девушек, почти детей еще, и правда бросят в подземелье через каких-нибудь несколько часов? Бросят, я знала, но в голове это не укладывалось. Неодолимый ужас захлестывал, стоило только вообразить вопли во мраке пустынных, узких и кривых проходов, гнилостный дух безысходности и жуткий, сотрясающий землю топот копыт чудовища, рыщущего в поисках нежной, уязвимой плоти. Невыносимо, но может ли быть иначе?
Пасифая сидела, как всегда, безучастная, еды в тарелке не замечала, к чаше с вином не притронулась. Повинуясь порыву, я поднялась, тронула ее за плечо.
– Мама, на минутку.
Я без труда увела ее от пирующих, и никто на нас не оглянулся. Кинир был увлечен беседой с моим отцом. И громко хохотал – без сомнения, над собственными остротами, а Минос зловеще улыбался. Трепещущий отсвет факелов падал на его резко очерченное лицо, и на суровых щеках отца залегали глубокие тени. Смотрел он на Кинира, а видел, наверное, лишь красноватый блеск меди, которую получит скоро в обмен на меня. На наш с Пасифаей уход отец явно не обратил внимания.
Вне зала, в сумрачных проходах, дышалось намного легче. Мне не удалось достучаться до нее прежде, но, может, удастся теперь?
– Прошу тебя, мама, – взмолилась я, и на мгновение она как будто посмотрела на меня осмысленно – видно, мой голос, взвившийся почти до крика, подействовал. – Скажи, что мы не бессильны! Что можем как-то остановить это зверство!
Пасифая молчала. Но в кои веки мне показалось, что она здесь, не отрешена, как обычно.
– Ты моя мать, мать Федры, мать Девкалиона. – Я сглотнула через силу. – Мать Астерия. – Тут глаза ее и впрямь блеснули. – А теперь подумай об афинских матерях, – сказала я тихо и неожиданно твердо. – Они знают, что ждет их сыновей и дочерей завтра. Только подумай, мама. А если бы мы были на их месте? Если бы это меня собирались бросить в Лабиринт? Ты знаешь, в кого превратился Астерий, знаешь, что он с ними сделает. Прошу тебя, мама, прошу, скажи, что нам не придется отобрать детей еще у четырнадцати матерей, чтобы Минос наконец насытился властью!
Я говорила все громче, пылко, исступленно.
Она ответила нескоро. Ей, видно, стоило немалых усилий заставить свое раздробленное сознание вернуться в настоящее, в то место, где мы находились сейчас, ведь оно было разорвано на куски ужасными событиями прошлого и вечно уносилось куда-то, подхваченное ветрами отчаяния.
– Что тут поделаешь? – выговорила она наконец. – Ему никто не может противостоять.
Я ощутила связь. Что-то между нами вспыхнуло и ожило. Я стиснула ее худенькую руку.
– А если кое-кто может?
– Твоего отца никому не побороть.
Она уже разжимала ладонь, снова уносилась куда-то мыслями. Но слова ее кое-что расставили по местам.
Отца никому не побороть. У него и власть, и войско, и непоколебимая вера в себя, и разъяренное чудовище в подземельях дворца. Могучая охрана, лучшая в мире, против которой грубая сила и крепкие мускулы – ничто.
А если бороться с ним и не нужно? Если можно обхитрить его, хоть здесь, конечно, потребуется ум ловкий и изобретательный? Минос деспот явный, прямолинейный, и власть его зиждется на обыкновенном страхе. Покуситься на нее никто не посмеет, так к чему уловки?
Я глубоко вдохнула. Здесь, за стенами пиршественного зала, воздух был свеж и пах камнем. Он остудил мои мысли, умерил и разогнавшуюся было панику, и жалость – на смену им пришло внезапно прозрение. С Пасифаей дальше говорить бесполезно. Говорить надо с другим, и я знала с кем.
Пир длился еще не один час, критская знать наслаждалась сполна – и угощаясь отцовским вином и едой, и возбужденно, хоть и вполголоса, делая предположения, сколько каждый из заложников продержится в Лабиринте будущей ночью, – но наконец он завершился, и, увидев, что Дедал уходит, как всегда, сопровождаемый стражником, который следовал за ним повсюду, я поспешила вдогонку. Слегка запыхавшись, поприветствовала его: