(Полежаеву). — Я утверждаю одно: работайте, организуйте, вносите просвeщенiе, но никакихъ сантиментовъ. Въ деревнe нужна ясная и твердая политика. Если мужикъ воруетъ, я не буду заключать его въ объятiя и взывать: «Другъ, младшiй братъ, тащи еще». Нeтъ-съ! Воруешь — отвeтишь. Законъ-съ! Порядокъ.
(указывая на Полежаева). — Втолкуйте ему это. Обратите его въ сельскаго хозяина.
— И ты, Сергeй, не сразу постигъ все. А теперь, однако, добился… сталъ такимъ — небольшимъ помeщикомъ.
(хохочетъ). — «Однодворецъ Овсянниковъ».
— У меня же имeнiе большое, но нeту знанiй. Но вeдь и я могу ихъ прiобрeсть.
(хлопаетъ его по плечу). — Я сынъ попа, семинаристъ, пeвчiй, а ты баринъ. Ты — любитель искусствъ, о живописи пишешь, а я — хамъ. (Хохочетъ.)
— Только начнешь размышлять объ устройствe жизни — тысячи препятствiй…
(Саламатину). — А у васъ не бываетъ желанiя взять да и сдернуть все это… ну, жизнь… какъ скатерть со стола, чтобы вдребезги, вдребезги…
(закуривая.) — Не бываетъ. Это истерiя.
— Вотъ отлично. А когда тебe скверно? Если человeку такъ ужасно скверно, что хоть топись?
— Чепуха. Никакихъ страданiй нeтъ. Играйте въ теннисъ.
— Теннисъ? Все вашъ теннисъ? Ха-ха! (Раздраженно смeется.) Никакихъ страданiй. Ахъ, Боже мой! (громко.) Слышишь, Леонидъ, Алексeй Николаичъ сказалъ: никакихъ страданiй? (Кладетъ голову на столъ, продолжаетъ смeяться.) Э-эхъ! Ничего-то, ничевошеньки… Что жъ, ладно. (Вдругъ блeднeетъ, хватается за ручки стула.) А… да… (Пробуетъ встать.) Какъ въ сердцe больно, Леонидъ, если бы зналъ…
(подбeгаетъ). — Опять… это?
— Сейчасъ пройдетъ. (Тихо.) Сейчасъ все пройдетъ. (Полежаевъ полуобнялъ ее. Она слабeетъ, голова запрокинулась, блeдна, безжизненна.)
— Обморокъ.
Всe встревожены, подходятъ.
— Неожиданно!
— Ослабла Арiадночка.
— Одеколономъ бы… тово.
— Простите, господа, оставьте насъ… на нeсколько минутъ. (Старается посадить Арiадну. Она валится.) Главное, чтобы задышала… это съ ней бываетъ… Ничего. (Разстегиваетъ воротъ платья.) Чтобы задышала…
Игумновъ какъ бы выпроваживаетъ Генерала, Машина и Саламатина, беря ихъ подъ руки.
(вполгоса, успокоительно). — Прой-детъ! Нервности все.
Стараясь не шумeть, выходятъ.
(въ дверяхъ). — Но… причина?
Игумновъ пожимаетъ плечами. Арiадна минуту лежитъ недвижно, потомъ глубоко и громко вздыхаетъ. Полежаевъ, сидя рядомъ, гладитъ ей руку.
(очень слабо). — Вотъ теперь голова болитъ. (Въ голосe слезы.) Дай понюхать чего-нибудь. (Полежаевъ беретъ со стола флаконъ.) Опусти шторы, пожалуйста.
Пока онъ опускаетъ ихъ, Арiадна мочитъ платокъ духами, третъ виски, прикрываетъ голову платкомъ; въ комнатe стало сумрачно.
— Такъ, кажется, хорошо. (Приставляетъ къ дивану ширмочки.)
— Долго я была на томъ свeтe?
— Минуту, двe.
— А показалось — долго. Даже будто сонъ видeла. Черныя бабочки летали.
— Ты ужъ теперь-то потише, отдохни.
Пауза.
— Такъ бы вотъ лежать и лежать… Долго больной бы быть, потомъ выздоровeть… и все забыть.
— Арiадна, дорогая…
(жметъ ему руку.) — Не сплю по ночамъ… и ослабeла. При чужихъ… Даже не такъ ночью, а проснешься утромъ, въ пять, и вотъ, бeлая вся лежишь и мучишься. А потомъ, когда умываешься, то плачешь. Это я замeтила. Но бываютъ минуты, какъ сейчасъ… вдругъ отойдетъ, и сердце станетъ чистое, свeтлое, точно сошелъ въ него ангелъ божiй. Сладко станетъ. Все забудешь. Хочется плакать, умереть. Какъ прежде, гладить эти вотъ волосы.
(положилъ ей голову на колeни.) — Пора, пора… Забыть все, жить начать… какъ прежде.
(приподымается). — Какъ прежде. (Лицо ея темнeетъ.) Это ты… какъ сказалъ.
— Иначе — гибель.
— Сны! Мечты!
Пауза.
— Ты говоришь, бываютъ минуты, когда ангелъ Божiй сходитъ въ сердце.
— Только минуты.
— А я вeрю, придетъ часъ, когда совсeмъ раскроется твоя душа… и ты все примешь, все простишь. Моя такъ называемая измeна…
— Это почему же?
— Твоя душа горячая, добрая…
— Откуда ты взялъ? Какая добрая?
— Арiадна!
— Предатель. Ты меня погубилъ. Лучшее, лучшее, что было… (Полежаевъ закрываетъ лицо руками.) Не могу. Уходи, пожалуйста. Въ этомъ домe я счастлива была… Добрая! А ты обо мнe помнилъ тогда?
. Зачeмъ?
— Позови генерала, и Саламатина… всeхъ. Чтобы Лапа явилась. Уйди!
Рeзко вскакиваетъ съ дивана. Подходитъ къ окнамъ, подымаетъ шторы.
(уходя). — Хорошо.
— Полумракъ! Мечтательность! Жалкiя слова.
Припрыгивая, вбeгаетъ Лапинская.
(какъ бы слегка балуясь). — Ар-рi-адна, ты чего жъ это, помирать собралась? Мнe горничная говоритъ: «И совсeмъ это барыня бe-eлая лежитъ, и только ножками дрыгаетъ».
— Все вретъ. Ея и не было тутъ.
— Слушай, да ты, дeйствительно, какъ мeлъ. (Всматривается.) Вотъ что: брось ты со своимъ султаномъ возиться. Чортъ знаетъ, нeтъ, это меня возмущаетъ.
— Глупо. Онъ, во-первыхъ, не султанъ.
— Ну, далай-лама, эмиръ бухарскiй…
— Пристаютъ съ чепухой. И главное, у самой какiя-то таинственныя переписки, нынче восторги, завтра слезы…
(хлопая платочкомъ по столу). — Эхъ, ты-ы, жизнь наша дeвичья.
— Да еще, между дeломъ, съ Сергeемъ финтишь. (Деретъ ее за ухо.) Щенокъ дрянной!
(вертится и выкручивается). — Насчетъ Сергeя Петровича я совсeмъ даже ничего… Ни въ одномъ глазу. Въ немъ и ходы никакого нeтъ.
— Смотри у меня!
Входитъ Игумновъ. Въ рукe у него двe розы.
— Я говорилъ, что Арiадна очухается. Она живучая! (Беретъ со стола ножницы, аккуратно срeзаетъ стебли розъ.) Ты двужильная, Арiадна?
— Трехжильная.
(Лапинской). — Сiи розы дерзаетъ поднести скромный земледeлецъ.
Лапинская присeдаетъ, дeлаетъ реверансъ и насмeшливую гримасу. Беретъ розы, нюхаетъ.