Сергей Довлатов.
Ариэль.
Писатель снял дачу. Занял четвертое бангало в южном ряду. Будучи человеком необщительным, разместился между двумя еврейскими семьями. Нуждаясь в тишине, снял дом около железнодорожного разъезда. Звали его Григорий Борисович Кошиц.
Шло лето. Русская колония вела привычный образ жизни. Мужья приезжали на выходные. Сразу же надевали тренировочные костюмы и бейсбольные шапочки. Жены целую неделю разгуливали в купальниках и открытых платьях. Голые дети играли на песке у воды.
Мужчины купались, загорали, ловили рыбу. Женщины ездили в машинах за покупками. Они присматривали за маленькими и готовили еду. По вечерам они говорили:
– Чего-то хочется. Сама не знаю чего…
Григорий Борисович держался замкнуто. Загорать и купаться он не любил. Когда его приглашали ловить рыбу, отказывался:
– Увы, я не Хемингуэй. И даже не Аксаков…
– Ну и тип, – говорили соседи.
– Слов много знает…
Целыми днями писатель работал. Из его распахну того окна доносился стук пишущей машинки.
Повторяю, был он человеком неразговорчивым и замкнутым. Между тем справа от него жили Касперовичи. Слева – Мишкевицеры. В обеих семьях подрастали дети. У Касперовичей их было четверо. У Мишкевицеров – трое, да еще восьмилетний племянник Ариэль.
В колонии было шумно. Дети бегали, кричали, стреляли из водяных пистолетов. Кто-то из них вечно плакал.
Если дети не ладили между собой, за них вступались родители. Ругаясь, они переходили на английский:
– Факал я тебя, Марат!
– А я, Владлен – тебя, о кей?!.
По вечерам чуть ли не у каждого бангало дымились жаровни. На полную мощность были включены транзисторы. Дачники ходили по территории с бутылками в руках. В траве белели пластиковые стаканы.
Если шум становился невыносимым, писатель кричал из окна:
– Тише! Тише! Вы разбудите комаров!..
Как-то раз Григорий Борисович отправился за покупками. Лавка находилась в пяти минутах от колонии. Так что не было его около получаса.
За это время случилось вот что. Дети, играя, забежали в четвертое бангало. Сорвали занавеску. Опрокинули банку с настурциями. Разбросали бумаги.
Писатель вернулся. Через минуту выскочил из дома разъяренный. Он кричал соседям:
– Я буду жаловаться!.. Мои бумаги!.. Есть закон о неприкосновенности жилища!
И после этого:
– Как я завидую Генри Торо!..
– Типичный крейзи, – говорили соседи.
– У него, видите ли, ценные бумаги!
– Ценные бумаги! Я вас умоляю, Роза, не смешите меня!
– А главное – Торой укоряет. Мол, не по-божески живете…
Писатель стал еще более хмурым и неразговорчивым. Уходя, вешал на дверь замок. Новые шторы в комнате были опущены до самого подоконника.
По выходным дням колония становилась многолюдной. Приезжали отцы семейств, знакомые, родственники. У писателя, видимо, родственников не было, да и знакомых тоже. Лишь однажды его навестил молодой американец с кинокамерой.
Шел август. Дни стояли мучительно жаркие. Только вечерами бывало прохладно.
Днем вся колония уходила на озеро. Писатель оставался дома. Иногда он прогуливался вдоль дороги.
Помню, было солнечное, теплое утро. Колония опустела. Григорий Борисович вынес стул на крыльцо. На коленях он держал пишущую машинку.