Вместо этого игриво зазывала:
— Ну что, Геннадий Алексеич, примете еще один зачет? Надеюсь, натура вас устроит? Не наскучила вам моя натура?
Он злился:
— Забудь о зачетах! Я уже все зачел тебе по полной программе. Если ты ходишь ко мне только ради зачетов — можешь не ходить, они у тебя уже есть. Я хочу, чтобы ты приходила ко мне. Не к преподавателю — ко мне, как к мужчине!
Ах, как приятны его слова! Но этого мало. Он забыл сказать, что ему никто, кроме нее, не нужен, никакая лживая Оленька с наивными глазами, что пусть она катится со своей мнимой наивностью ко всем чертям. Мало, этих слов бесконечно, ничтожно мало для того, чтобы Марина могла открыться перед ним, перестала играть роль распутной студентки-двоечницы.
— Здесь, в каморке, я могу воспринимать вас только как преподавателя. А в другое место вы меня не поведете: для других мест у вас есть Оленька. Если я бесстыдно валяюсь на матах в каморке спортзала, значит, пришла не к мужчине — к преподавателю физической культуры. Вот и преподайте мне физическую культуру, Геннадий Алексеич! Научите меня культурно выполнять физические упражнения в постели. Подготовьте меня к сдаче норм ГТО, я ведь обязана ежеминутно быть готовой к труду и обороне!
— С тобой невозможно разговаривать. Почему ты упорно напоминаешь мне о том, что ты всего лишь бесстыжая студентка, привычно отдающаяся за зачет?
— Ну почему же 'привычно', почему 'за зачет', - если бы хоть кто-нибудь мог догадаться, что в эту минуту творилось в ее душе! 'Глупый мой, глупый! Я ничего не могу тебе сказать. Как только ты поймешь, что я в тебя влюблена — немедленно отправишь меня в отставку во избежание проблем, а я совсем, совсем этого не хочу!' — Насколько я поняла, зачет я уже имею. Стало быть, в корысти меня упрекать нельзя. В данный момент я отдаюсь исключительно из любви к искусству. То есть к физической культуре.
Однажды он ответил на ее ерничанье:
— Иногда я тебя ненавижу. За то, какая ты сладкая и доступная. Если бы только Ольга знала, какая ты циничная дрянь! Вот женюсь — непременно запрещу ей с тобой общаться, а то ты научишь ее жизни.
Марина дернулась, будто получила удар под дых. Слезы подступили к глазам, но она не могла позволить себе заплакать: все правильно, она именно этого и добивалась. Но почему он с такой легкостью поверил?! Он не должен был верить — он должен был разгадать ее игру!
Спросила с вызовом:
— Только за это? За сладость и доступность? Так не была бы я такой доступной — вы бы не узнали, какая я сладкая.
Кеба рывком приподнялся над нею, распластавшейся на покрытых простыней матах, смотрел с ненавистью и еще чем-то. Болью? Нет, показалось. Наверное, это было презрение — чего еще она заслуживает?
— А еще больше ненавижу за то, что не могу от тебя отказаться. Знаю, что должен, и не могу. У меня ведь свадьба скоро, и я люблю Оленьку, а ты заставляешь меня чувствовать себя последней сволочью. И ладно, была бы ты обычной студенткой, такой же шлюшкой, как остальные. Так нет же, ты ведь еще и Ольгина подруга. Мне иногда так хочется рассказать ей, какая ты дрянь! Но тогда я ее потеряю.
Слова его били Маринку больнее пощечин. А она улыбалась:
— Тогда потеряйте меня, это будет проще.
— Да, это было бы проще. Проблема в том, что терять тебя мне совсем не хочется.
— Тогда определитесь, Геннадий Алексеич. Или я перестаю к вам ходить, раз уж у меня имеется зачет, или хожу, и вы перестанете называть меня шлюхой. Может, я и шлюха, но ни одной шлюхе не понравится слышать это каждую минуту.
Неожиданно для себя приняла решение:
— Впрочем, вы правы. С этим действительно пора кончать. Спектакль слишком затянулся. Рада была доставить вам удовольствие, уважаемый. Спасибо за зачеты.
Едва сдерживаясь, чтоб не разреветься, соскользнула с матов и принялась судорожно натягивать одежду. Кеба даже не пытался ее задержать.
Только на улице Марина позволила себе расплакаться. Не обращая внимания на прохожих, размазывала слезы по щекам, не опасаясь за яркий свой макияж. Пропади он пропадом, тот макияж, вместе с Кебой! Все кончено, хватит! Давно нужно было поставить точку. Прощай, Кеба, прощайте, дорогой Геннадий Алексеевич!
Однако расстаться надолго не получилось. Уже через двое суток Кеба, полдня пытаясь улучить момент, когда рядом с Мариной не окажется Оленьки, подошел к ней буквально на мгновение, прошептал еле слышно:
— Не мучай больше. Приходи сегодня, я буду ждать.
И отскочил в сторону, как от прокаженной. Маринке бы гордо проигнорировать такое приглашение, плюнуть и забыть глупого мужика, а она не выдержала. После третьей пары Кеба снова любовался очаровательным силуэтом в дверном проеме.
***
Гена опять не хотел жениться.
Не то чтобы Оленька перестала его устраивать — отнюдь. С Оленькой все было в порядке.
Не в порядке было с самим Кебой. Размышляя о предстоящей женитьбе, еще больше укреплялся во мнении, что Оленька — лучшая кандидатура. Если раньше и имелись сомнения, то последние отпали в сравнении с Маринкой. Мог ведь вляпаться и в такую. Да что там — уже вляпался по самые уши.
Маринку он ненавидел всей душой. За то, что покоя от нее ни днем ни ночью. Днем — физического, ночью — душевного. Впрочем, и днем изматывала не только физически.
На Маринкином фоне Оленька здорово выигрывала: тихая, незаметно-красивая. Белый ангел на фоне до неприличия яркой, распутной искусительницы. Во всем Оленька хороша. Но…
Страшно было представить, что именно рядом с нею придется провести всю жизнь. Умница, красавица, идеальная хозяюшка — казалось бы, чего еще желать? В постели ненасытна — мечта любого мужика.
Любого. Кроме Кебы. Потому что ненасытность ее не то что стала напрягать, а…
Гену мучил стыд. Не было в его жизни такого, чтобы как мужик маху дал. Никогда проколов не случалось. Уловки наглых студенток уже давно не волновали, это правда. Ну да это скорее норма. По крайней мере, по Оленьке это не било.
Теперь же именно она страдала больше всех. Обидных слов не говорила, но Кеба и без них понимал, что она о нем думает. Еще бы — пожениться не успели, а от него в постели уже никакого толку. Она, бедная, и так, и этак старается, а мужика рядом как не было, так и нет. Мужик в каморке остался.
Весь 'порох' Гена тратил на Маринку. И за это ненавидел ее не меньше, чем за остальное. И себя ненавидел. За слабость свою. Нет, не ненавидел. Себя он презирал. За слабость. За зависимость от дрянной девчонки, вмешавшейся в его спокойную жизнь практически накануне свадьбы.
И что в ней есть такого, чего бы ни было в Оленьке? Более ловка и изощренна? Ничуть! Оленька куда скорее обучилась постельным премудростям — уже через неделю можно было звание героя сексуальных подвигов присваивать. Маринка же, повидавшая Крым и Рим, по сравнению с ней — первоклашка. Странное дело — судя по ее поведению, по немыслимому цинизму, давно счет партнерам потеряла. А раскрепоститься до Оленькиной степени так и не смогла. Что никоим образом не делало ее менее желанной в постели.
Есть в ней что-то такое, что не позволяло от нее отказаться. Или это просто Генка так слаб, а остальные очень даже легко отказываются? Что там за история с художником была у нее? Надо бы у Оленьки поинтересоваться. Когда она рассказывала — ему на Маринку было наплевать, слушал вполуха. Может, она еще что-то про нее рассказывала, а он забыл? Наверняка рассказывала. Недаром ведь не иначе как дурочкой подругу называет.
Дурочка и есть. Неразборчивая, ненасытная дурочка. И дрянь редкая: это ж надо, собственной подружке козни строит в качестве свадебного подарка!
Впрочем, Гена сам виноват. Именно от него исходила инициатива. С другой стороны — а что ему оставалось делать? Она только юбкой махнула в дверном проеме — Генка и спекся. От него уже ничего не зависело. Попробуй устоять, когда…
Что ж в ней такого, что устоять нельзя? Загадка природы. В постели Ольге определенно уступает. А внешне уступает? В лице — скорее да. В фигуре — однозначно выигрывает.