Выходит, Кеба на ее фигуру повелся? Только на фигуру, и все?
Нет, не в фигуре дело. Хороша, да — никто не спорит. Всё при всем. Но… Нет, ни при чем фигура. И секс по большому счету тоже не при чем. Потому что просто смотреть на нее, целовать веснушки на спине — удовольствие ничуть не менее острое, чем непосредственно секс. Даже просто лежать рядом и молчать — редкое удовольствие! С Оленькой так помолчать не получается. Если они не занимаются сексом — она тарахтит без умолку. О том, как ей с ним хорошо. Как она его любит. Как здорово он ее удовлетворяет. Как любит она заниматься с ним сексом. Что она устала, но — странное дело — снова хочет его. Для кого странное? Кебу это давно перестало удивлять. Секс, секс, секс — единственная ее излюбленная тема. Последнее время еще о предстоящей свадьбе говорит. И тоже без умолку.
Маринка же рот открывает редко. Лучше бы она его вообще не открывала — одни гадости из него вылетают, пошлости. Про расплату натурой, про то, что для нее это дело привычное. Про 'что имею, то и введу'. Будто ей доставляет удовольствие шокировать его своей распущенностью.
Да он и так об этом ни на минуту не забывает! Если бы не это — он, может, и раздумал бы на Оленьке жениться. Умом, может, и выбрал бы Оленьку, а сердцем — на Маринке бы остановился. Именно сердцем, не телом. Хотя тело от нее тоже не отказалось бы. Пусть Оленька у него к сексу более приспособленная, но с некоторого времени как сексуальный объект совершенно перестала его интересовать.
При чем тут сердце? Сердце — это когда любовь. Значит, сердце выбрало бы Оленьку. Но когда он думал о ней — сердце молчало. За нее говорил только разум. Раньше в ее пользу высказывалось и тело, но теперь оно присоединилось к сердцу.
Эх, если б только Маринка не была такой распутной! Но 'если бы' да 'кабы' в расчет не берутся. Попробуй, женись на такой. От ревности сдохнешь. И от стыда перед друзьями да соседями.
Значит, Оленька.
Но как на ней жениться, когда от нее у него уже давно ничего нигде не шевелится — ни в голове, ни в сердце, ни тем более в душе. Даже в штанах — и то полный игнор. Впрочем, это как раз наименьшая из проблем: после свадьбы из его жизни уйдет Маринка, и тогда снова все зашевелится по-прежнему.
Но о том, что Маринки не станет, думать не хотелось. И о 'после свадьбы' не хотелось. Как и самой свадьбы.
С другой стороны, приготовления к торжеству давали ему возможность побыть с Маринкой. Раньше Оленька постоянно была рядом. Теперь же забегалась, захлопоталась так, что только ночевать и приходила. Зато ночевала всегда у него — как подали заявление в загс, перестала прятаться от матери. Жили вроде вместе, но как-то врозь.
Он и сам теперь дома лишь ночевал. Во-первых, до позднего вечера не отпускал Маринку. Во-вторых — домой теперь шел, как на Голгофу. Каморка теперь его дом. Только там он чувствовал себя в своей тарелке, самим собою. Потому что женщина рядом была та, которую он желал не только телом, но и сердцем. А разум вопил истошно: беги от нее, Генка, она прокаженная! Нельзя любить слишком доступную женщину.
А он и не любил. Ему было просто хорошо с ней. Просто лежать, просто молчать. Просто целовать ее в каждую веснушку. Иногда она забывала о цинизме, и тогда становилась Идеальной Женщиной. Они подолгу мечтали, как Гена наберет группу пацанов, и поведет их к заветной цели. С ней он даже мог разоткровенничаться: если бы его воспитанник взошел на пьедестал, и в его честь звучал бы гимн России — не удержался бы от слез. Смахивал бы их тайком, чтоб никто не заметил. Маринка не стала ничего говорить, только провела пятерней по его волосам, задержавшись в них, и он почувствовал, что она бы тоже плакала в эту минуту. За тысячи километров от него плакала бы, радуясь чужому, казалось бы, успеху.
Именно эта ее молчаливая поддержка подтолкнула его к окончательному решению: заканчивается семестр, и он подает заявление. Хватит растрачивать себя на ерунду, пора заняться настоящим делом. 'Выгуливать' студенточек по залу найдутся другие желающие, а у Генки есть более высокие цели в жизни.
Забывал о Маринкином богатом прошлом, о ее цинизме и слишком легком отношении к жизни. Начинал путаться: казалось, что распутница не Маринка, а Оленька. Ведь Маринка никогда не домогалась его. Не отказывала, да, но это ведь совсем другое. Оленька же именно домогалась. Сначала взглядами привлекала к себе внимание, потом… Да что там — она ведь только об этом и может говорить! Как хочет его, как ей с ним хорошо, как давно они не занимались сексом, и это совершенно нечестно с его стороны оставлять ее 'без десерта'.
Чтобы не вспылить — ведь правду говорила, а правда глаза ест — приходилось отшучиваться: мол, 'напотом' берегу, чтоб в брачную ночь показать, где раки зимуют. А чтоб продемонстрировать настоящий класс — нужно хорошенько проголодаться. Видел по ее глазам — не верит. И ненавидел за неверие, а еще больше за ненасытность.
Снова казалось: он все перепутал, это Оленька у него распутная баба, а вовсе не Маринка! Но тут же осаживал себя: нечестно так. Сам же распалил девку, 'раскочегарил' так, что не потушишь теперь вовек. Стоит только вспомнить, какой она в его руки попала. Практически девственницей: неопытной, стыдливой. Когда он трусики с нее в первый раз снимал — чуть в обморок, бедная, не рухнула! Это что, была игра? Ну хорошо: смущение, обморок — сыграть можно. Но она же была красная, как рак! Разве можно покраснеть по собственному желанию? Нельзя. Значит, ее смущение и полуобморочное состояние — правда. Значит, у нее действительно до Гены был один неудачный опыт, то есть можно считать, что он у нее первый. Значит, все ее постельные успехи — его достижение. Вот она, тренерская жилка. Натренировал на свою голову — теперь воротит от ее постоянных притязаний.
То ли дело Маринка. Ничего не требует, не предъявляет претензий или ультиматумов. Никто никому ничего не должен. Если он хочет — она тоже хочет. Он устал? Тогда ей вполне достаточно, что он просто лежит рядом и делится с нею мечтами. В такие минуты Гена готов был рассказать Ольге все, упасть на колени, просить прощения. Не за измену, а за то, что бросает ее.
Но едва он принимал такое решение, как Маринка смотрела на него чужим взглядом. Смеющимся, наглым. И он снова начинал ее ненавидеть.
***
Ольга брызгала слюной:
— Гад! Видит же меня, видит. Но каждый раз отворачивается, сволочь! Находит, гад, возможность не остаться одному. Все время радом с ним кто-то есть. Мне так нужно с ним поговорить, а он упорно меня не замечает! У меня свадьба через две недели, а я до сих пор не знаю, выходить мне за Кебу или нет!
Марина давно уже не дергалась от таких слов: Конакова без конца жонглировала ими, будто ей нравилось издеваться над подругой: может, ты и спишь с Кебой, но замуж он зовет не тебя! А я, мол, еще подумаю — выходить ли за него. У меня, дескать, выбор огромный: все кругом замуж зовут.
— Ты же уже решила, что за Кебу выходишь при любом раскладе, — устало напомнила Казанцева. Эх, рассказать бы, как сильно Генка любит будущую жену, если судить по регулярности их тайных встреч.
— Надоел он мне! Импотент хренов.
Импотент?! Это она о ком?
— Что?! Кто?!
— Кеба твой, вот кто! Этот козел вообще ко мне не прикасается. Я перед ним и так и этак жопой кручу, все хочу научить его трахаться, как Бубнов. А у этого козла в штанах бобик сдох. Раньше, как штык, только свистни, только намекни — ты же знаешь, я кого угодно заведу. А теперь — как труп ходячий. Ноль эмоций. Я, говорит, себя к свадебной ночи берегу. Не, Марин, нормально, а? Он бережет себя до свадьбы! Целка, блин! Я вот что думаю. Может, каждому мужику от природы дано определенное количество раз? И каждый распоряжается своим сокровищем, как умеет? Кто-то растягивает удовольствие на всю жизнь, по чайной ложке в неделю, а кто-то растрахает все добро за пару лет, а потом до конца дней в евнухах прозябает?