– Что ты здесь делаешь? – ласково спросил он меня.
Я испугалась, так как поняла, что он, подозревая неладное, стал за мной следить. Но одновременно почувствовала, что он допустил тактическую ошибку. Выжди он пару минут, и я была бы поймана с поличным. Я подумала: „Вот уж глупость с его стороны! Но это не удивляет меня", – и ответила ему:
– Хочу купить марок.
– Но их сколько угодно дома, – строго сказал он.
– Да, для тебя с мамой, может быть. Для своей переписки я покупаю их сама.
Ему ничего не удалось вытянуть из меня. Я даже не упомянула матери об этом инциденте. Да и в каких словах я могла ей рассказать? Между нами не было близости, а только сообщничество.
Арина умолкла, выпила чаю, закурила сигарету.
Константин оставался задумчив и печален. Взглянув на него, Арина спросила:
– Хочешь узнать еще одну подробность, чтобы понять, что за отношения были между мной и матерью?.. За год до ее смерти, когда мне только что исполнилось тринадцать лет, мы жили в Риме. Я говорила и писала по-итальянски так же хорошо, как по-русски.
Однажды мать со смущенным видом вошла ко мне в комнату и протянула написанное ею по-итальянски письмо.
– Послушай, малышка, – сказала она. – Выправь это письмо. Мы с одним приятелем пишем роман в письмах. Но я не так сильна в итальянском, как ты. Не можешь ли мне помочь? Речь идет только о грамматических ошибках.
Она вышла, и я прочла письмо. Это был безумный любовный вопль, в котором героиня вспоминала о прошлых страстных свиданиях и молила еще об одном… Письмо кишело ошибками. Я поправила его и отдала в тот же вечер матери, не проронив ни слова. Она поблагодарила и заговорила о постороннем. Ты догадываешься, что я не поверила ее россказням… Я вспомнила о морском офицере, которого можно было часто видеть у нас перед тем, как он вдруг исчез… Вот какое воспитание мне дали, господин критик. Посмейте теперь делать мне замечания…
Константин молча вздохнул.
XVIII
АРБАТ
Часто в минуты мучительного беспокойства Константин наведывался к Наташе. Спасаясь от грозовой атмосферы „Националя", он стремился укрыться в ином мире, где на него снисходило спокойствие, безмятежность, душевное тепло. Рядом с Наташей будущий разрыв с Ариной, которого он безумно страшился, казался ему не столь трудным.
Они неоднократно обедали вместе, и он не скрывал этого от Арины. Решив разойтись, он выбрал спокойный, небрежный тон разговора с Ариной и не делал тайны из своих частых свиданий с другой женщиной. Арина слушала его равнодушно. – Я использую свободный вечер, чтобы пойти в Художественный с приятелем, – говорила она.
Арбатскими вечерами, сидя рядом на диване, Константин и Наташа мирно беседовали под чуть слышное гудение самовара. Нередко Наташа молча наблюдала за гостем. Иногда он появлялся у нее с искаженным лицом, нервный, уставший, с его уст слетали циничные фразы. Но в другие дни был весел, улыбчив, уверен в себе. Она догадывалась, что у него в душе разыгрывается драма, к которой она была непричастна. По молчаливому соглашению имя Арины никогда не упоминалось в их беседах, хотя они постоянно чувствовали ее незримое присутствие.
В эти спокойные вечера Константин иногда обнимал свою приятельницу и прикасался губами к обнаженному плечу. Наташа, не противясь, отдавалась этим опасным ласкам. Они с удовольствием продолжали двусмысленную игру, в которой Константину нравилась робость Наташи, а ей его Колебания.
Поэтому Константин весьма удивился, когда однажды вечером Наташа спросила его:
– Вы любите Арину Николаевну?
Это случилось вскоре после ужина в „Яре" и рассказа Арины о докторе Владимире Ивановиче. Константин еще не отошел от перенесенного потрясения.
Он вздрогнул, услышав вопрос Наташи. Ему показалось, что ее голос был эхом его собственной совести. Мгновение раздумывал, потом решительно и прямо сказал:
– Нет, я не люблю ее… Я жил с ней, привязан к ней, это исключительно одаренная, яркая и страстная натура. Но, по ряду причин, о которых не могу рассказать, потому что и сам не уверен в их истинности, она, пустив в ход железную волю и дьявольское искусство, задалась целью помешать тому, чтобы в ней родилась любовь. Возможно, она меня и любит, но предпочла бы умереть, чем сознаться в этом… Я тоже мог бы полюбить ее, он она не захотела. Вот почему я решил расстаться с ней. Разлука уже не за горами, поэтому я не могу обсуждать это с вами. Она продолжит свою бурную занимательную жизнь, которую остерегусь назвать романтической, ибо нет сердца более холодного, ума более рационального даже в страсти, даже в самых пламенных чувствах… Я буду свободен, – прошептал Константин, склоняясь к Наташе… – Дорогой друг, не спрашивайте меня больше об этом сегодня. Я уезжаю в Петербург. Обещайте, что после возвращения пригласите меня отобедать в вашем доме.
XIX
ШКОЛЬНИЦА
Когда он вышел от Наташи, было еще не поздно, и он пешком пошел с Арбата в гостиницу. Беседа с Молодой женщиной укрепила решение Константина ускорить разрыв с Ариной. Произнеся наконец вслух то, что не выходило у него из головы, он понял и то, что сделать это надо как можно скорее. Он пережевывал обиды, которые нанесла ему Арина. Можно ли продолжать жить с такой злой и циничной девушкой, которая получала удовольствие от того, что мучила его, готовила яд, чтобы отравить запускаемые в него стрелы. Он заводил себя, чувствовал, как вскипающее в нем возмущение переходит в ненависть к Арине, которая представала перед ним во все более неприглядном облике.
Номер был залит светом. В комнатах никого не было. Арину он обнаружил в ванной и в оцепенении замер – так она была не похожа на тот образ, что он рисовал себе по дороге.
Она была в коротком, чуть ниже колена, халатике школьницы. Распущенные волосы спадали до бедер. Она напоминала четырнадцатилетнюю девчушку, но уже достаточно развитую, с ярко блестевшими глазами, с устами, созданными для поцелуев.
Арина бросилась к нему и повисла у него на шее, как ребенок.
– Как ты поздно! – воскликнула она. – Посмотри, я проявила наши фотографии, сделанные на прошлой неделе. Ты красив как бог, ты, „великий князь", неповторимый… А я ужасна, как всегда, вид помятый, противно смотреть. Удался только кадр, где я лежу на диване.
Она протянула ему снимок, на котором приняла позу Махи с картины Гойи, – одетая в легкую шелковую пижаму, в вырезе которой была видна обнаженная круглая и отточенная грудь.
Константин без сил прислонился к двери – так разителен был контраст между Ариной, сопровождавшей его в мыслях по пути с Арбата и этой шаловливой школьницей, бросившейся ему на шею. Он взглянул на снимок, потом на девушку и весело произнес:
– Ты мне больше нравишься в образе школьницы, чем на фото. Ты напоминаешь сейчас непослушного мальчишку, которого можно образумить только парой шлепков.
– Попробуй, попробуй только! – закричала она. – Никто еще не осмеливался дотронуться до меня.
Она бросилась в гостиную, он последовал за ней.
– Ты знаешь, я не ужинала и умираю от голода. Закажи поесть, а я расскажу тебе о своих школьных годах.
Немного позднее, ближе к концу ужина, Арина вспоминала годы, проведенные в гимназии.
– Закон Божий нам преподавал один батюшка – приятный мужчина между сорока и пятьюдесятью с очень живыми глазами и бородой с проседью… Мы его любили, и он отвечал нам тем же. Я забавлялась, задавая ему каверзные вопросы. Мне было четырнадцать лет, когда я стала причиной страшного скандала, разразившегося в то время, как он рассказывал нам историю Адама и Евы. Я спросила его: „Батюшка, объясните мне, пожалуйста, одну непонятную вещь… При сотворении света были только Адам и Ева, и никого больше, правильно ведь?" – „Это так, дитя мое". – „У них были сыновья Каин и Авель, это я знаю. Но как эти четверо могли иметь детей? Разве в то время сыновья могли жениться на матерях, подобно тому как во времена фараонов дочери выходили замуж за отцов?" Весь класс покатился со смеху. Наш смех был настолько заразителен, что батюшка, вместо того чтобы ответить мне, начал смеяться вместе с нами. Одна только классная дама не улыбнулась. Она пошла за начальницей… У меня был такой повинный вид, что наказать меня было просто невозможно, но с этого дня нам запретили задавать вопросы на уроках Закона Божьего. „Таинства, – объяснила начальница, – на то и таинства, что не требуют объяснения".