ПОЛЕЩИКОВ. Что за свистулька?
ОСИПОВ. Попрощался с домом?
ПОЛЕЩИКОВ. Непристойно, Иван, разговаривать с человеком, лёжа.
ОСИПОВ. Это чипсан, пастушья радость, моё детство. Я много разных дудочек со свирелями понаслушался, и чище звучат, и радостнее, и нежные есть такие, что хоть плачь, но этот по мне самый наш, исконный, в нём и колыбель слышится, и Москва.
ПОЛЕЩИКОВ. В этой комнате я родился.
ОСИПОВ (вставая). Обижаешься, что я купил твой особняк. Не страдай, я ж исключительно из благотворительности, чтобы ты насчёт денег не морочился, по товариществу нашему, князь.
ПОЛЕЩИКОВ. Поздно уже, рано выезжать. Зачем так парадный вход подсвечивать, Иван, как будто гостей ждёшь?
ОСИПОВ. Без меня ждал бы да ждал покупателя, сидючи в Санкт-Питерсбурхе, пока купят дом, особенно если никто не хочет. Никого не жду, а тебе на дорожку почему не подсветить. Может, здесь и поспишь напоследок? Так-то приказали бы сменить постель после моих сапог и вся недолга.
ПОЛЕЩИКОВ. На прощанье одно скажу, Иван Осипович, не все самодержцы обязательно громилы и людоеды, многие любили созидать, творить добро. Последнюю ночь в Москве обещал быть у брата. Прощай.
ОСИПОВ. А я первую ночь один-одинёшенек за столько лет, аж взлететь охота, ни одной разбойничьей рожи в поле зрения, спасибо за избу. За "самодержца" благодарю. До утра, небось, в картишки, Яков Никитич, ну, да ничего, в дороге отоспитесь. Добрый путь, твоё сиятельство.
ПОЛЕЩИКОВ. Эх, твою бы силу и напор да в мирных целях. (Уходит.)
ОСИПОВ (идёт к окну.) Хорошо, сообразил, чтоб двор подсветили, так не хочется пропустить последний княжий выход на родной двор.
Из-за портьеры выходит Аринка.
АРИНКА. Иван Осипович.
ОСИПОВ. Да, сейчас. Аринка!? Не сразу признал, изменилась, выросла как... И ведь выследила в новом доме, стражу провела, ну, ты чёрт, не девка. Где вошла?
АРИНКА. Там чёрный вход, через людскую, потом встала здесь, за портьерой.
ОСИПОВ. Как мы тогда, с Камчаткой. Погоди, там на дворе сейчас такое действо будет, нельзя пропустить. Хочешь, сама глянь.
АРИНКА (подходит к окну). Мне нет дела, но как скажешь.
ОСИПОВ. Гляди, их сиятельство сейчас выйдут на парадное крыльцо. Зачем пришла, отомстить?
АРИНКА. Не желаю, чтобы отец и Федька страдали, пришла сдаться.
ОСИПОВ. За Федьку не скажу, тебе виднее, а отец твой не страдает, я его вернул на службу. Вышел князь. А вон того, что подошёл к нему, в плаще, узнаёшь?
АРИНКА. Тятя...
ОСИПОВ. Сыграю, так и быть, прощальную, погромче, чтоб в его ухе играл мой чипсан до последнего вздоха. (Играет.) И всё, повязали государственного преступника, запхнули в возок и... В острог или в каторгу князя, как думаешь, Аринка Андреевна? Да ведь и по мне тоже, чёрт с ним, тем паче до царского суда Полещикова ещё доставить надо, хотя бы до выезда из Москвы. Иди домой спокойно, розыск отменён, нет ни одного документа, где было бы указано, что ты преступница, и не было. Всё делалось по моему слову и только, беззаконно.
АРИНКА. Знахарка сказку говорила, как парень вырезал волшебную дудочку, чтобы на её звуки вышли бы все крысы города и последовали бы за ним, когда сам он, играя, сел в лодку и отплыл в море; крысы пошли за песней и утопли.
ОСИПОВ. Ты - не крыса.
АРИНКА. Пойду тогда домой, раз свободна. Или остаться. С первого взгляда, там, в овраге, когда ты чуть не растоптал меня, девчонку. С той поры не было ночи, чтобы не снился, не было дня, чтобы не думался, даже в застенке, на дыбе, под плетью, в чёрном углу на гнилой соломе с крысами. И так было обидно, что сделал из сватовства твоего ко мне скоморошью частушку, горше каземата и плети палача.
ОСИПОВ. О чём ты?
АРИНКА. Люблю тебя.
ОСИПОВ. Вон оно как.
АРИНКА. Замуж за тебя желаю.
ОСИПОВ. Ишь ты, надо же. Зачем же было претерпевать муки в застенках...
АРИНКА. Никому не дозволю сильничать меня. Я по доброй воле, по своей.
ОСИПОВ. Гадюка. Знаешь, что тебе меня открыто не убить, задумала влезть под мышку и вонзить нож в бок. Пошла прочь, покуда я не разгневался, пошла.
АРИНКА. Доброй ночи, Иван Осипович, я - прежним путём. (Уходит за портьеру.)
ОСИПОВ. Умом тронулась девка. Чтоб так любить Каина, как ты говоришь, нужно быть ангелом небесным! Не мне ждать такой божьей щедрости. Вот была бы радость...
Входит Корытин.
ОСИПОВ. Чёрт, чего тебе, сыщик?
КОРЫТИН. Вор Яков Полещиков при попытке сопротивления аресту в виде побега был убит одним из наших полицейских.
ОСИПОВ. Мне-то что до полицейских трудностей, а так-то бы я всё видел в окно. Или ещё что, Корытин?
КОРЫТИН. Аринка, дочь моя... она сегодня пришла домой. Не хочу, чтобы вышла та же коллизия, что и с женой моей, когда меня отставили от службы на целый месяц, ради того, что я дал ей бежать вместо того, чтобы арестовать.
Из-за портьеры выходит Аринка.
ОСИПОВ. Чёртова семейка, Аринка, зачем вернулась...
АРИНКА. Тятя, прости. Подумалось, другого раза может не быть. (Обнажается.)
ОСИПОВ. Заголяешься, что ли...
АРИНКА. Я не гадюка, Иван, и не держу за пазухой ни ножа, ни камня.
КОРЫТИН. Бесстыжая...
АРИНКА. Пусть я не ангел и по небу не летаю, но я могу быть тебе радостью, хочу.
ОСИПОВ и КОРЫТИН (разглядев нагую Аринку). Чёрт возьми...
ОСИПОВ. Возьми икону, Андрей Афанасьевич. Возьми, я сказал. Утром венчание. (Встаёт рядом с Аринкой). Благослови, отец.
КОРЫТИН (берёт икону). "Достойной есть". Дети... совет вам да любовь. Целуйте икону, пусть Богородица милует вас, детей ваших, нашу семью. (Подносит икону.)
ОСИПОВ. Ступай, Корытин.
КОРЫТИН. Доброй ночи. (Уходит.)
ОСИПОВ. Прикажу постелить тебе в другой комнате, здесь грязно. Пойду прощаться с холостяцкой дружбой, без молодечника семейная жизнь пойдёт наперекосяк, а мне уже так не хочется. Не возражаешь?
АРИНКА. Нет.
ОСИПОВ. Утром вернусь. Жди. (Уходит.)
АРИНКА. А я дождалась, Иван, дождалась.
СЦЕНА 17. Болото.
ГОЛОС КАМЧАТКИ. Спасите! Господи, тону! Ааа...
Вбегает Василий, в руке - слега, конец которой он подаёт в болото.
ГОЛОС КАМЧАТКИ. Боже, что? Да! Взял... держу! Тяни! Да... да!
Василий вытягивает из болота Камчатку.
КАМЧАТКА. Живой... живой, живой-живой-живой. Дай отдышаться. Мужик, я за тебя свечку поставлю самую дорогую, тебя мне Бог послал, все свечки в Покровском храме зажгу, клянусь. Ха, да ты ещё и монах! Нет, я давно понял, что чудеса бывают только в жизни. Ну-ка, ну-ка... едрёна мать, Василий!? Брат ты мой ненаглядный, выжил. Вот он, промысел Божий. А ты сразу понял, что меня спасаешь или только сейчас разобрал? Чего молчишь, понятно, с ненавистным врагом словами обниматься никому не хочется, разве облаять, обгадить. Нет, понятно, откуда поймёшь, кто там болотную жижу хлебает, так-то, небось, слеги не подал бы, наоборот, прибил бы по макушке, чтоб наверняка сдох. Я так и сделал бы, каюсь... хоть и не Каин. А вот мне, Василий, совсем непонятно, ты мне что ли и звука не подашь, что ли?
Василий жестами объясняет, что дал обет молчания.
КАМЧАТКА. Не понимаю... А, ты дал обет молчальника? Вон оно как. Живёшь здесь, что ли?
Василий жестами объясняет, что живёт здесь на острове.
КАМЧАТКА. На острове? Это хорошо. А как выбраться отсюда, мне же дальше надо идти? Ага, лодка. И где твоя каюта, хижина где? Ага, там. Переодеться в сухое найдётся? Ага, совсем хорошо. Бежал я из Бутырок, ну, ты понял. Чёрт знает, послали погоню, нет ли. По мне так врага надо добивать непременно, мы с тобой русские, знаем, что отомстить обидчику дело святое, пусть через сто лет. Вот ты молчишь, и я прямо самым донышком изнанки утробы чую, как ты меня ненавидишь. Злобные мы людишки, правда, брат, если по правде, не любим друг друга, нет? Улыбаться не умеем, смеёмся только по праздникам, да и то больше ржём, как кони-лошади. И праздники ничуть не церковные, у нас Христос мало кому нужен, кроме попов да царей, ну, да ты сам знаешь, живём по-дедовски, погоду на год вперёд нюхом определяем, кланяемся колдунам с ведьмами, лечимся мухоморами с коноплёй, от лекарей на лошадях ускакиваем. Беда в соседней деревне - радость, горе у сельского попа - тихая радость, у соседа корову волки задрали - светлая радость. Со мной мужик сидел откуда-то из деревни под Епифанью, так у них святая завелась, слепенькая, хворая, и совсем девчонка, важное дело, от недугов исцеляет, в засуху дожди устраивает, чуть только луною не повелевает ради рожениц. Ну, мужиков-то с некоторыми бабами заело, мол, родилась, как все, ни рожи, ни кожи, семья обыкновенная подлая, а вот поди ж ты святая вся из себя, особенная. Взяли и подожгли ночью дом семьи девчонки, мол, если она реально божья посланница, то пожара не будет. Понятно, дом сгорел, семья - по миру, поджигателей - под суд. Девка выжила. А мужик, что со мной сидел, не кается, доволен даже, мол, не спасла она дом от пожара, значит, никакая не святая, так что и нечего ей было выделываться, жила бы, как все, вот и было бы как надо. Я ведь думал, мне всё, амба, одно радовало, всё же моряк, не на землю паду мешком костей, а правильно и красиво, как шхуна, на дно, ну, не шхуна, скорее, лоханка, корыто дырявое, но не сдох, утонул, истинный моряк, гордости полные штаны. Будет погоня, будет. Я ж моряк, ходил по многим морям, видел много стран. И везде народ как-то жизни радуется, Христа любит так радостно, как будто он им отец родной, святые праздники - сплошное веселье, озорство, братание. Годами же России не видели, ни родных, ни товарищей. Возвращаешься, а тут мрак, грязь и никакой любви. Погоню уже отправили, а как же, без погони нельзя, до Бутырки отсюда рукой подать, уходить надо. У нас-то праздники по царскому указу радуют, а там сами гуляют, без кнутов и пряников, от души. Так-то бы весь мир, что не Россия, дурной какой-то, взбалмошный, не наш. Насмотрелся я, глаза б мои не видели, чужого лучше и не знать бы, живёшь как живёшь и не выёживайся. А, ваше монашье величество, а, твоё монаршье преподобие, брат мой спаситель, прав я, нет ли, вася величество? Вот и молчи. Каину хочу шею свернуть, что предал братство, наставника своего благодетеля меня в острог заткнул, как ветошь. Как он? Ну, да, откуда тебе знать. Говорят, жирует, царствует на Москве, император, не меньше... Как ты. Да скажи же ты, никто не слышит нас, не видит, ты царь или не царь? Чего застыл? Не любишь ты меня, ох, не любишь. Ну, да свиданий-то нам и не надо.