— Ушли к тётке Авдотье узор кружевной снимать, уж больно красивый.
Елизавета Петровна, когда была в хорошем расположении духа, рассказывала Аринке сказки, да так рассказывала, что у Аринки дух захватывало. Певуче, неторопливо начинала она, и сама уже отдавалась этой сказке и уходила в волшебный мир. В такие минуты Аринка забывала всё на свете, она не слушала — она смотрела сказку. У неё перед глазами проходили картины одна ярче другой, и уже не Иванушка на Коньке-Горбунке, а она, Аринка, мчалась на нём. Она жила в этом жутком, прекрасном сказочном мире, потому что Елизавета Петровна так говорила сказку, что не увидеть её было невозможно.
Потом Аринка лезла на печку. Свернувшись калачиком на тёплых кирпичах, она досматривала сказку.
А в трубе завывал ветер, он хотел ворваться в печь, но чугунная вьюшка не пускала его, она намертво закрывала собой вход в печку и твёрдо отстукивала:
— Нет, нет... нет, нет... нет, нет, нет.
А ветер лохматым бесёнком вертелся в трубе и свистел, и завывал:
— Пус-ти-ти-тих... Пус-ти-ти.
— Нет, нет... нет, нет...
Через некоторое время звякнула щеколда, послышались тяжёлые шаги в сенях. Это пришёл Симон.
Начитавшись газет в избе-читальне, он, как правило, все новости нёс домой. Рассказывал, где что творится, где что случилось.
Часто говорил о комсомольцах: одобрял их дела, восхищался их подвигами. В Аринкином представлении это были необыкновенные люди. С горячим сердцем, отважные духом, с бескорыстной душой.
Но в их деревне комсомольцев ещё не было, да, собственно, Аринка и не представляла, кто бы мог в их деревне быть комсомольцем. Разве что лишь Вася Рыжик, весёлый и умный, самый справедливый из местных парней.
Но вот как-то из города приехал человек с портфелем, в зелёной гимнастёрке и в кожаных сапогах, а на улице было двадцать градусов мороза. Долго он о чём-то говорил с избачом, а когда настали сумерки, сам избач ходил по домам и сзывал всех парней и девушек. На вопрос «зачем?» отвечал многозначительно: «Дело есть, поговорить надо, приходите, тогда и узнаете». Распираемые любопытством, они не заставили себя долго ждать и мигом прискакали в избу-читальню. Мужикам на тот случай пришлось уйти восвояси, а ребятню и близко не подпустили, безжалостно выставили за дверь. Аринка мучилась в догадках: о чём они там будут говорить? Зачем красная скатерть? Что они затевают? Тысяча вопросов и предположений лезли в её беспокойную голову. Так ничего не увидев и толком ничего не узнав, несолоно хлебавши она вернулась домой.
Продрогшая до костей, сразу забралась на печку и во что бы то ни стало решила не спать, а дождаться сестёр. От Лиды едва ли что узнаешь, по натуре своей она неразговорчивая, а вот Варюха — та всё расскажет. В комнате за столом сидел Симон с журналом «Нива», а Елизавета Петровна пряла. Они о чём-то тихо переговаривались. Разомлев от тепла, Аринка уже засыпала, когда вернулись сестры. Сна как не бывало.
Навострив уши, свесив лохматую голову, она во все глаза смотрела на сестёр. Ей показалось странным, что они пришли притихшие и очень серьёзные. Обычно с грохотом и шумом вваливались в дом, а тут как будто не в себе. Долго отряхивали сапоги от снега, нехотя и лениво раздевались, между собой не разговаривали, не смеялись. Елизавета Петровна, с присущей ей наблюдательностью, тоже заметила что-то неладное.
— Чего такие насупленные? Поругались, что ли? — пристально вглядываясь, спросила она, не отводя от них своих зорких, всевидящих глаз.
Сёстры молчали. Они сидели у печки, заложив руки за спину, отогревались.
Мать всполошилась:
— Ну чего молчите-то? Что случилось? Рассказывайте, зачем вас избач-то звал? Что там было?
Варя незаметно толкнула Лиду локтем. Та какую-то минуту молчала, собираясь с духом, а потом, с присущей ей резонностью, серьёзно ответила:
— Собирали нас для того, чтобы создать в нашей деревне комсомольскую ячейку.
Симон отложил журнал, с интересом уставился на Лиду.
— Ну и что? Создали? — спросил он.
— Да, создали, — всё так же спокойно и ровно ответила Лида.
Елизавета Петровна почуяла сердцем, что над её головой надвигается что-то страшное, отложила веретено в сторону, пронзительно взглянула на Лиду, словно хотела увидеть в ней свою погибель. Потускневшим голосом спросила:
— Кто же в эту ячейку записался? Я думаю, что ты-то этого не сделала?
Наступила напряжённо-тяжёлая тишина. Только ходики беззаботно отстукивали своё тик-так... тик-так.
Лида опустила глаза, повернула голову набок, что-то разглядывала у себя на плече, с ответом не торопилась, а потом, словно вспомнив, что мать ждёт от неё ответа, сказала:
— Представь себе, я это сделала. Я записалась в комсомол.
— Что?! Что ты сказала? Ты записалась в комсомолки?! — всплеснув руками, отчаянно закричала Елизавета Петровна. — Да ты как посмела!
— А что тут плохого? Я ведь не в разбойничью шайку вступила. Я...
Но мать не дала ей договорить.
— Замолчи! Слушать не хочу! Да я тебя за это... — Окончательно выйдя из себя, она рванулась к Лиде, высоко держа над головой прялку. Симон не выдержал, грохнул кулаком по столу:
— Лизавета, не лютуй! Девка правильно поступила!
— Я вам сейчас всем покажу, как надо правильно поступать! Вы меня узнаете, — с возросшим озлоблением бушевала Елизавета Петровна.
Лида, зная свою мать, чуя недоброе, резко выпрямилась и встала к ней боком. Вид у неё был решительный и независимый.
— Ну что, бить будешь? Да? Ты это можешь. У нас у всех головы трещат от твоих оплеух. Но если меня тронешь, я сейчас же уйду! И ты меня никогда не увидишь! — с суровой твёрдостью сказала она.
От таких слов, ещё не слыханных до сих пор в этом доме, у Елизаветы Петровны опустились руки. С грохотом выпала прялка, и мать, сражённая, опустилась на стул.
— Боже мой, боже мой, — жалобно запричитала она, — что я слышу? И от кого слышу? От своей дочери. Господи, помоги мне... — Усталым, остекленевшим взглядом осмотрелась вокруг, наткнулась на мужа и всю свою клокочущую ярость обрушила на него: — А ты что сидишь как сыч и молчишь? Это всё твоё воспитание! Всё газетки почитываешь, комсомольцами восторгаешься! Вот теперь у тебя своя комсомолка в доме, полюбуйся на неё, как она с матертью-то разговаривает! Слыхал? Подожди, ещё не то будет. Это её там науськали так с матерью говорить. Но я не позволю! Не позволю, — с новым запалом закричала Елизавета Петровна. — Я ещё хозяйка в своём доме, я хозяйка! Это мой дом!
— Это и их дом, не забудь, мать, — вскользь заметил Симон.
— Но хозяйка в этом доме — я! И мне не нужны комсомольские головорезы. Надо жить тихо, смирно, как все люди добрые живут. Теперь вот платок красный надень, ремнём мужицким подпояшься, волосы остриги и ходи как пугало огородное. В твои годы я матерью была! А тебя, дуру, и замуж-то никто не возьмёт такую. А тебе уж за двадцать перевалило, пора и о своей семье подумать.
— А я вот не хочу замуж, — дерзко ответила Лида. — Может быть, я... я... — Тут Лида замялась, стушевалась и даже как будто застеснялась чего-то немного, но скоро овладела собою и, вскинув гордо голову, взволнованно договорила: — Я, может быть, учиться хочу. И наверное, поеду учиться.
Эти последние Лидины слова подействовали на Елизавету Петровну, как ушат воды на бушующее пламя, когда огонь сипит, медленно оседает и только маленькие язычки его кое-где ещё слабо вздрагивают.
Живя много лет у господ и видя их детей-студентов, Елизавета Петровна вспомнила, с каким уважением и даже раболепством она к ним относилась. Убирая в их комнатах, стирая пыль со столов, она видела много книг. С каким священным благоговением она брала в руки эти книги! Но что в них было написано, она никак не могла разобрать и понять: непонятные цифры, буквы, линии кривые, прямые. «Господи, — думала тогда она, — какой же надо иметь ум, чтобы всю эту премудрость постичь», — и её сердце наполнялось ещё большим почтением. Эти книги приводили её в молитвенное состояние и были для неё недосягаемы, как звёзды.