— Войдите в дом, тётя Марфа, а то я озяб.
— Да нет, я побегу, Костенька. Если он у тебя, то и пусть с богом. Я только узнать. Извелась я совсем, целую ночь глаз не сомкнула.
— Пройдёмте в дом, тётя Марфа, поговорить надо, — уже более настойчиво сказал Костя. Тётя Марфа нехотя повиновалась. Вошла в избу стала у порога. В кухне было совсем темно, Костя торопливо нащупал спички, зажёг лампу.
— Проходите, тётя Марфа, к печке, отогревайтесь.
Тётя Марфа не двинулась. Крайне озабоченная, она следила за Костей и всё ждала. А Костя молчал. Да и что он мог сказать? Вчера вечером они, действительно, припозднились, делали новую газету, хохотали, дурачились. Маруська больно навострилась карикатуры рисовать. Потом пошли все вместе. Костя расстался с Васей в проулке, у дороги. Сильно мело. Костя предложил Васе заночевать у него, но тот только рукой махнул. «Велика дорога, верста полем, верста лесом, а там с пригорка и огонёк виден в моей избушке. Маманя всегда лампу ставит на окно, это чтоб я с дороги не сбился. Чудачка, да я с закрытыми глазами в любую непогодь приду!» И пошёл Вася, весело насвистывая песенку. Так расстались.
— Вы не волнуйтесь, тётя Марфа, — наконец заговорил Костя, чувствуя, что больше молчать нельзя. Ему до боли в сердце было жаль эту женщину, всю жизнь прожившую в нищете, отдавшую свою силу и молодость чужим людям: вечная батрачка, затюканная, зануканная. Васю она своего любила без памяти. Он был её единственной радостью, утешением, светом в окне. И волновалась она за него всегда, только и спокойна была, когда он был при ней. Костя это знал, потому и старался всячески её успокоить.
— Ну сами посудите, тётя Марфа, куда он может деться? Не игла в стоге сена, не потеряется. Всё будет хорошо. Идите сейчас домой и не волнуйтесь. А мы его разыщем и к вам приведём живым и невредимым. Мошенник, небось к своему дружку, Миколке, уволокся, а тут переживай за него, — говорил Костя, стараясь казаться беспечно-весёлым и всем своим видом показывая, что для тревоги нет никаких оснований.
А у самого на душе вдруг стало муторно.
И как только он проводил тётю Марфу за калитку, тут же ударился к сестре. Откинул занавеску, за которой она спала, дёрнул за руку:
— Маруська, вставай скорей! Кажется, у нас беда. Васька пропал! Домой вчера не вернулся. Только что мать его приходила, тётя Марфа.
Маруся отчаянно хлопала глазами, зевала, потягивалась.
— Да ну же, ты, тёлка, шевелись! Никогда ей сразу не встать! Будет три часа мурыжиться! Спросонок как варёная, ничего никогда не поймёт!
Маруся, действительно, ничего не понимала, она хотела было спросить о чём-то Костю, но тот с ещё большей яростью набросился на неё:
— Не спрашивай меня ни о чём! Я сам ничего не знаю. И не задавай мне глупых вопросов. Вот нет Васьки, и всё тут! Пропал! Нет его! — Костя поперхнулся, отошёл к окну, тяжело дыша. Немного успокоившись, уже более миролюбиво сказал:
— Я сейчас пойду к Яшке, мы зайдём кое-куда, нет ли его там. А ты одевайся быстрее и приходи к Лиде. Я пошёл.
Такого тревожно-взволнованного брата Маруся ещё не видала. Она сразу поняла, что к чему. Быстро вскочила: наверное, действительно, пришла беда.
Все вчетвером, на широких лыжах, отправились к Васиной деревне. Никто толком не знал: как и где искать Васю? Просто ума не приложить! Ведь не мешок же он, с телеги упавший, не лежит на дороге? Пошли так, наобум, лишь бы не сидеть сложа руки.
Когда вышли в поле, уже совсем рассвело. Сквозь морозную мглу неярко пробивалось солнце. День обещал быть солнечным и морозным. Здесь было царство снега, до рези в глазах белым-бело кругом. Равнодушно и величественно лежал он в необъятном просторе.
Шли молча. Настроение у всех было тягостное, на душе тоскливо. У леса остановились, посовещались. Разделились на две группы: Яша с Марусей пошли направо, в низину, где рос густой березняк, а Костя с Лидой поднялись наверх, в сосновый бор. Стройные, величественные сосны взлетали к самым облакам своими макушками. А ёлки, распушив вокруг себя густые ветки, купчихами восседали на снегу. Молодняк с корней до самых макушек занесло снегом, отчего они походили на самые причудливые фигуры: то на медведя, поднявшего передние лапы, то на сгорбленную старушку с палочкой в руках.
В лесу было до звона в ушах тихо. Морозная изморозь светилась на солнце изумрудными блёстками. Костя, хмурый, сосредоточенный, шёл неторопливо, озабоченно оглядываясь по сторонам.
Лида немного поотстала от него. Всё время воевала со своими лыжами, будь они неладны. То врозь разбегаются, то скрестятся, наступят друг на друга, никак не расцепить. Наконец направив их на путь истинный, Лида пошла догонять Костю, стараясь не терять его из виду.
Но вдруг он резко остановился, словно его ударили в грудь. Лица Кости полностью было не видно, но по тому, как он вытянул шею, во что-то напряжённо всматриваясь, и как его щека, красная от мороза, вдруг стала бледнеть и сделалась бело-синей, Лида поняла, что он увидел что-то необыкновенное, может быть, даже страшное. Неслышно подъехала к нему, стала рядом.
Костя не обернулся, не изменил позы, он тяжело и громко дышал.
— Вот... оно что оказывается, как повернулось, — хрипло выдавил он из себя, точно ему сдавили горло. Поднял руку, указывая ею в сторону. Туда же метнулась взглядом и Лида. Увидела, вскрикнула и... замерла, намертво приросла к месту.
Шагах в двадцати от них, у большой сосны, прижавшись к ней спиной, стоял Вася. Он был весь занесён снегом. Метель дотошно-заботливо укутала его своей пушистой шубой. Склонив голову на грудь, Вася будто спал. Казалось, вот сейчас он откроет глаза, стряхнёт с себя снег и, виновато улыбаясь, скажет: «А, это вы, ребята, а я малость вздремнул, сон такой хороший видел: лето, тепло, солнце светит и птички поют».
Вася замёрз, привязанный верёвкой от шеи до пят. Рот его был заткнут красной тряпкой, кончик её болтался снаружи, и чудилось, будто хлещет кровь из его рта. Смотреть было жутко. Костя окликнул Яшу, они тут же с Марусей подъехали. Она как увидела, охнула, вся затряслась и залилась слезами:
— Боже мой, что же это такое?! Это же наш Рыжик, наш Васька, как же это, Костя?!
Стояла зловещая тишина, даже сосны замерли, не смея шелохнуть ветвями.
Маленькая горсточка людей, сиротливо притулившись друг к другу, оцепенела от ужаса и горя. Глазами полными страдания и боли немо взирали на своего товарища, не в силах двинуться, сказать слово.
Первым пришёл в себя Костя.
— Каждого из нас может ожидать то же, — глухо сказал он, — но мы не сдадимся и не сойдём с избранного нами пути. Теперь вопрос другой: кто кого?! Это мы ещё посмотрим, нас не запугаешь! — Глаза его сухо горели, и в них полыхала такая ярость, такая ненависть, что казалось, попадись сейчас Васины убийцы, он бы их передавил, как давят гадюк, наступая им на горло. — Я знаю, чьих это рук дело. Знаю! — яростно выкрикнул он.
Весть о злодейском убийстве комсомольца Васи Рыжова разнеслась мгновенно, достигла самых отдалённых посёлков. Люди ахнули от невиданного злодейства. Заморозить живьём человека?! Каким зверьём надо быть? Эки муки принял парнишка! И за что? За что?
На перекрёстках дорог, у калиток и колодцев шли толки, разговоры, споры.
Говорили по-разному: кто жалел, кто сочувствовал, а кто и осуждал Васю.
— За что его, грешного? Кажись, парень-то был смирный. Марфу-то как жалко, ведь один он у неё разъединственный.
— А за то, что не умел язык держать за зубами. В газетах писал что надо и не надо. Вот и дописался.
— А что «не надо»? — спрашивал кто-то задиристо.
— А то не надо, знаешь, да помалкивай, нече нос совать куда не следует.
— Он правду писал. Есть указ не бить скот? Я спрашиваю, есть? Есть! А его выполняют? Нет! Гляди-кось, сколько скота-то понарезали. Скоро ни одной коровы не останется. Вот Васька и выводил их на свежую воду. Молодец! Будут знать, как указ правительства не выполнять. Им, брат, влепили.