Тем же вечером, после ужина, он обсудил с дядей Мадлен вопрос своего дальнейшего пребывания на ферме, нажимая в основном на то обстоятельство, что его замок сожгли.
— Несмотря на это, я вовсе не лишен средств, — заверил он. — И я бы щедро платил за постой.
Фермер сердито пыхтел трубкой. Люсьен чувствовал неловкость — пожалуй, впервые в жизни.
— Я не возьму твоих денег, парень, — сказал, наконец, старик. — Живи, но это рабочая ферма, и все, кто тут живет, должны вносить свою лепту. Мы уже начали собирать урожай, а потом надо будет делать сидр. Живи на здоровье, но тебе придется работать.
— Отец, мы не нуждаемся… — попытался возразить Леон, но старик поднял руку.
— Согласен с такими условиями?
Граф кивнул.
— Мне никогда не приходилось зарабатывать на жизнь, мсье, но надеюсь, что справлюсь с этим не хуже любого другого.
Фермер довольно улыбнулся.
— Налей-ка сидра, — сказал он жене, — и выпьем за нового гостя-работника.
Поднимаясь по лестнице к себе, граф предался воспоминаниям о том, с каким неудовольствием встретила эту новость Мадлен. Ею не было сказано ни слова, но всем своим видом она давала понять, что не хочет присутствия Люсьена на ферме. Она просто боится меня, твердил граф, боится чувств, которые я в ней пробуждаю, — но он не был уверен в этом до конца.
Сняв башмаки, он лег на кровать, заложил руки под голову и принялся рассматривать балки потолка в дрожащем свете свечи. Здесь он ведет не тот образ жизни, к которому привык, но жизнь меняется на глазах, причем разительно, так чему же удивляться? Он сам изменился за это время. Довольно эгоцентричный скучающий аристократ исчез навсегда. Он обрел цель в жизни и обязанности и был намерен исполнять их наилучшим образом.
Глава седьмая
— Мужчины заканчивают! — крикнула Мадлен тетушка, выглядывая из кухни. — Как только помоются, будут готовы перекусить. — Достав с полки керамический кувшин, она стала наполнять сидром высокие кружки. — Мадлен, будь хорошей девочкой, вынеси им полотенца и скажи, что с обедом мы подождем до возвращения Леона.
Он уехал в Ванн еще утром, чтобы купить семена и продать немного сидра из их запасов. По правде говоря, Лемуа-старший не хотел отпускать сына, но Леон настоял на том, что Люк может заменить его, и отец со скрипом согласился.
С парой полотенец в руках Мадлен стояла и смотрела, как дядя, Люк и Ги поднимали из колодца воду и мыли руки и лица. Стоял апрель, и солнце грело еще не очень сильно, однако все они выглядели усталыми и разгоряченными. Сев — одна из самых трудоемких работ на ферме, да и вся весна была страдной порой.
За исключением трех-четырех случаев, когда Люк — теперь она даже в мыслях не называла его графом — отлучался по каким-то загадочным делам, он постоянно, уже почти семь месяцев находился на ферме, и Мадлен с трудом верила происшедшим в нем переменам. Он прибавил в весе, а на его лице появился здоровый загар. Волосы отросли и, хотя он по-прежнему коротко стриг их впереди, сзади падали локонами до самого воротника. Вот такой — в заплатанной рубахе и грубых штанах — он ничем не отличался от крестьянина — по крайней мере, до тех пор, пока стоял. Но делал шаг — и гордая осанка сразу выдавала его происхождение. Даже усталый, Люк никогда не сутулился, и Мадлен знала, что он также никогда не научится смиренно опускать глаза.
Он не только остался на ферме, но и справлялся со своей долей работы. Временами казалось, что ему нравится такая жизнь. Поначалу, конечно, приходилось тяжело, вспоминала она: несмотря на занятия фехтованием, мускулы у него были недостаточно крепкими. Но он не жаловался — даже тогда, когда ладони покрывались кровавыми мозолями. За это его все уважали — все, за исключением Леона.
Люк не только усердно работал, но и многому учился в процессе. Дядя Мадлен не раз восхищался его сообразительностью. Она проявилась еще и в том, как быстро он научился говорить на бретонском языке.
Тесная дружба установилась между Люком и Ги, как ни удивительно это было, учитывая разницу в возрасте и воспитании. Впрочем, они оба были без ума от лошадей. Позволив случить Шарлеманя с кобылой Ги, Люк завоевал вечную благодарность юноши. Жеребенок должен был родиться в конце лета, и вся семья с любопытством ожидала его появления.
Леон, однако, сохранял молчаливое недружелюбие к Люку. У них и политические взгляды были противоположны: Леон сочувствовал Революции. Что же до отношения Люка к Мадлен, она должна была признать — он вел себя безупречно, относясь к ней скорее как к сестре, нежели как к женщине, которую желал. Именно этого она и хотела, но почему-то порой это обстоятельство ее огорчало.
Жизнь в одном доме сделала Люка еще более привлекательным для нее. Теперь она уже не скрывала от себя, что постоянно отмечает, где он и в каком настроении. Его крепкая фигура и красивое лицо притягивали взгляд как магнит, а каждая его улыбка согревала душу.
Леон вернулся почти час спустя, когда все уже изрядно проголодались. Его так распирало от новостей, что он даже не мог дождаться, пока все сядут за стол.
— Ну, — объявил Леон, — наконец-то Ассамблея это сделала! Последние семь дней Франция находится в состоянии войны с Австрией.
— Я надеялся, что до этого не дойдет, — отозвался Люк, мрачнея. — При такой армии, как у нас сейчас, австрийцы будут у ворот Парижа через несколько дней. Леон пренебрежительно хмыкнул.
— Я думал, что вам это только на руку. Скорее всего, это означало бы возвращение к старому режиму.
Люк вскинулся, расценив слова Леона как оскорбление.
— Я француз. Как бы я ни относился к Революции, я не хочу падения Парижа!
— Нас это все равно не касается, — вмешалась мадам Лемуа, ставя на стол большой горшок с тушеным мясом. — Пусть парижане сами позаботятся о себе. Принимайтесь за еду, пока мясо не остыло.
Мадлен видела, как удивило Люка безразличие тетушки. Он еще недостаточно прожил с бретонцами, чтобы понять, насколько чуждо им было все происходящее в Париже. За едой он был необычайно молчалив, что привлекло к нему внимание обоих супругов.
— Уж не думаешь ли ты записаться в армию? — спросил, наконец, дядя Мадлен.
— Нет… но если дела пойдут плохо… — Люк пожал плечами. — Выбор нелегкий: моя страна или мой король. Надеюсь, мне никогда не придется этот выбор делать.
— Глупо было бы тебе идти добровольцем, — заявил старик. — Сегодня твой титул ничего не значит, и ты, скорее всего, окажешься простым пушечным мясом.
— А могут объявить призыв? — спросил Ги.
Отец нахмурился.
— Могут. Но вас это все равно не касается. Мы, бретонцы, если и воевали за Францию, то лишь по собственному почину, и так оно будет всегда. По правде говоря, нам нет дела до того, что творится в Париже.
Леон неодобрительно кашлянул.
— Извини, отец, но я думаю, что твой сепаратизм здесь не вполне уместен. Ты забываешь, что именно парижское правительство дало нам право выкупить ферму. — Он глянул на Люка. — Для простых людей оно ничего, кроме хорошего, не сделало.
— Это правительство командует нашими священниками! — недовольно фыркнул отец. — Мы ничего не должны этой Ассамблее.
— Отец прав, — вставила мадам Лемуа. — Парижское правительство ставит себя выше Бога! А их солдаты воспитаны хуже, чем наши свиньи.
Подобно многим бретонцам, Лемуа были плохого мнения о республиканских солдатах, расквартированных в их краях. Неприязнь эта еще усилилась, когда на следующей неделе Люк и Ги вернулись из поездки в Ванн. Все лицо юноши было в синяках, у обоих на руках была содрана кожа. Оказалось, что в городе проводили набор в рекруты. Солдаты посредством побоев хотели принудить Ги записаться в армию. К счастью, Люк находился рядом.
— Вы бы его видели! — восклицал Ги, пока мать обмывала ему лицо. — Когда он завладел шпагой офицера, его было уже не остановить! А потом еще и народ вмешался. Люди перевернули столы для записи в рекруты и выгнали солдат с рыночной площади.
— Могли быть последствия, — охладил его пыл Леон.
Люк пожал плечами.
— Никто не погиб. Солдаты просто остались в дураках, и это наименьшее, чего они заслуживают.