Ответ Данте казался мне логичным. Возможно, наблюдая за птицами, мы могли бы научиться быть свободными. Думаю, он это имел в виду. Но именно я носил имя знаменитого философа. Как бы я сам ответил на этот вопрос? Почему ответа у меня не было? И почему у одних мальчишек есть внутри слезы, а у других – ни капли? Разные мальчишки живут по разным правилам.
Добравшись до дома, я уселся на крыльцо.
Я наблюдал за закатом.
Мне было одиноко, но я любил одиночество. Пожалуй, даже слишком сильно. Возможно, мой отец тоже его любил.
Я думал о Данте, пытался его понять.
И в тот миг мне казалось, что лицо Данте похоже на карту мира. Светлого мира – без зла и пороков.
Вот это да, – думал я, – мир, в котором нет зла.
Наверное, нет ничего прекраснее.
Воробьи, падающие с неба
В детстве я иногда просыпался и думал, что настал конец света.
Один
Наутро после того, как мы похоронили воробья, я проснулся с высокой температурой.
Все тело ныло, горло болело, голова пульсировала почти как сердце. Я сидел, уставившись на свои руки: казалось, они принадлежали кому-то другому. Потом я попытался встать – но тут же потерял равновесие, и комната закружилась перед глазами. Я попробовал сделать шаг, но ноги не держали. Повалившись обратно на кровать, я случайно столкнул на пол свои радиочасы.
В комнату заглянула мама, но мне почему-то показалось, что она ненастоящая.
– Мам? Мам, это ты? – Кажется, я кричал.
Она вопросительно на меня смотрела.
– Да, – ответила она. Вид у нее был очень серьезный.
– Я упал, – сказал я.
Она мне ответила, но я не смог ничего разобрать. Все казалось очень странным, отчего я решил, что еще сплю, но мама коснулась моего лба, и ее прикосновение было настоящим.
– Ты весь горишь, – сказала она и коснулась моих щек.
Я не понимал, где я, поэтому так ее и спросил:
– Где мы?
Она обняла меня.
– Ш-ш-ш.
Мир вдруг погрузился в тишину.
Между мной и миром появилась стена, и на миг я подумал, что он никогда не хотел, чтобы я существовал, а потому решил воспользоваться случаем и наконец избавиться от меня.
Я поднял глаза и снова увидел маму: она стояла надо мной с двумя таблетками аспирина и стаканом воды.
Я сел, потянулся за таблетками и положил их в рот. А когда взял стакан, то заметил, что руки у меня трясутся.
Мама сунула градусник мне под язык. Затем посмотрела на часы, выждала пару минут и вынула его.
– Сорок градусов, – сказала она. – Надо срочно сбить температуру. – Она покачала головой: – Это всё микробы из бассейна.
Мир на секунду стал огромным.
– Это обычная простуда, – прошептал я, но, казалось, говорил кто-то другой.
– Думаю, это грипп.
Но ведь сейчас лето, – вертелось у меня на языке, однако вслух я этого произнести не смог. Меня трясло. Мама укрыла меня еще одним одеялом.
Комната плыла перед глазами, но стоило закрыть их, как она останавливалась и погружалась во мрак.
А потом пришли сны.
Птицы падали с неба. Воробьи. Миллионы, мириады воробьев. Они падали, словно дождь, и, падая, разбивались об меня, так что я весь запачкался кровью, но укрыться от них было негде. Их клювы впивались в мою кожу, словно стрелы. А еще с неба падал самолет, на котором летел Бадди Холли. Уэйлон Дженнингс исполнял La Bamba. Я слышал, как плачет Данте, – и, обернувшись, заметил, что на руках он держит бездыханное тело Ричи Валенса. И тут на нас обрушился самолет – я видел только тени и землю в огне.
А потом небо исчезло.
Наверное, я закричал, потому что, очнувшись, увидел рядом маму с папой. Я дрожал и был весь мокрый от пота. И вдруг понял, что плачу и не могу остановиться.
Папа взял меня на руки и, сев в кресло, стал укачивать. Я чувствовал себя маленьким и слабым, и мне хотелось обнять его в ответ, но руки ослабли и совсем меня не слушались; и я хотел спросить его, брал ли он меня так на руки, когда я был маленьким, потому что вспомнить не мог; и почему же я не мог этого вспомнить?
Я подумал, что все еще сплю, но мама стала менять мне простыни, и я понял, что все это происходит по-настоящему. Один лишь я настоящим не был.
Кажется, я бессвязно бормотал. Папа крепче прижал меня к себе и начал что-то шептать, но ни его объятия, ни шепот не помогали: меня трясло все так же сильно.
Мама обтерла меня полотенцем, а после они с папой переодели меня в чистую футболку и белье. И тогда я сказал кое-что очень странное: