– А что с ним случилось на войне?
– Никто не знает.
– А почему он не рассказывает?
– Потому что не может.
Вот так вот. Когда мне было восемь, я ничего не знал о войне. Я даже не знал, что такое совесть. Я только видел, что иногда мой отец становится грустным. И я ненавидел, когда он грустил. Из-за этого я тоже начинал грустить, а мне это не нравилось.
Так что я был сыном человека, внутри которого жила Вьетнамская война. И у меня была уйма трагических причин для жалости к самому себе. И возраст тоже тому способствовал. Иногда мне казалось, что быть пятнадцатилетним – самая большая трагедия на свете.
Четыре
В бассейне я первым делом отправился в душ. Это одно из правил. Правила, ага. Я ненавидел принимать душ с кучей каких-то парней. Не знаю почему – не нравилось, и все тут. А некоторые еще любят поболтать, как будто это совершенно нормально – мыться рядом с посторонними и трепаться о нелюбимом учителе, или о фильме, который видел на днях, или о девчонке, за которой хочешь приударить. Только не я – мне сказать было нечего. Парни в душе… Это не мое.
Я подошел к бассейну и сел на бортик, опустив ноги в воду.
Что делать в бассейне, если не умеешь плавать? Учиться. Наверное, иначе никак. Я каким-то образом уже научил свое тело оставаться на плаву. Вот так вот случайно воспользовался каким-то законом физики. И что самое классное – сделал это самостоятельно.
«Самостоятельно» было мое любимое слово. Просить о помощи я не умел и эту вредную привычку унаследовал от отца. К тому же здешние инструкторы по плаванию, называвшие себя спасателями, были придурками и не горели желанием возиться с тощим пятнадцатилетним пацаном. Куда больший интерес у них вызывали девчонки с только что оформившейся грудью. Эти инструкторы были помешаны на женской груди, честное слово. Как-то раз я подслушал, как один из них говорил другому, пока тот якобы присматривал за группой малышей:
– Девчонки – они как деревья, покрытые листьями. Так и хочется на них забраться и посрывать все эти листья.
Его приятель рассмеялся:
– Какой же ты осел.
– Не, я поэт, – сказал первый. – Поэт человеческого тела.
И они оба расхохотались.
Ага, конечно, Уолты Уитмены[7] нашлись.
Вообще с парнями вот какая штука: находиться в их обществе мне не особенно нравилось. В том смысле, что рядом с ними мне было как-то не по себе, даже не знаю почему. Я просто… Сам не знаю… Чувствовал, что я другой, что ли. Рядом с ними мне было стыдно за то, что я тоже парень. И сама мысль о том, что пару лет спустя я могу стать таким же мерзавцем, вгоняла в уныние. Девчонки – они как деревья? Ага, в таком случае этот паренек умен как прогнившее полено, изъеденное термитами.
Мама бы сказала, что у них просто период такой. Что скоро они поумнеют. Ага, еще чего. Может, жизнь и есть лишь набор периодов, сменяющих один другой? Может, через пару лет у меня начнется такой же, как у этих восемнадцатилетних спасателей? Хотя я не очень-то верил в мамину периодическую теорию. Она казалась не объяснением, а оправданием. Не уверен, что мама вообще понимала парней. Да и я тоже не особо их понимал, хоть и сам был парнем.
Мне казалось, что со мной что-то не так. Наверно, я оставался загадкой и для самого себя. Отстойно, конечно. Потому у меня и была куча проблем.
Но одно я понимал наверняка: просить этих двух идиотов научить меня плавать я не собираюсь. Лучше быть одному и страдать. Даже утонуть – и то лучше.
В общем, я держался от них подальше и просто лежал на воде. Так себе развлечение.
Тогда-то я и услышал его слегка скрипучий голос:
– Я могу научить тебя плавать.
Я подвинулся к краю бассейна и встал в воде, щурясь от солнца. Он сел на бортик. Я подозрительно его оглядел. Если парень предлагает мне уроки плавания, заняться ему явно нечем. Два парня, которым нечем заняться? Звучит как скукотища в квадрате.
У меня было правило: лучше скучать одному, чем вместе с кем-то, – и я всегда ему следовал.
Может, поэтому у меня и не было друзей.
Между тем он смотрел на меня. Ждал ответа. Затем повторил:
– Я могу научить тебя плавать, если хочешь.
Мне чем-то нравился его голос. Казалось, у него простуда и он вот-вот окончательно охрипнет.
– Странный у тебя голос, – заметил я.
– Аллергия, – отозвался он.
– На что?
– На воздух.
Это меня рассмешило.
– Меня зовут Данте, – представился он.
Я засмеялся пуще прежнего, а потом выдавил:
– Прости.
– Ничего. Мое имя всех смешит.
– Нет, не в этом дело, – сказал я. – Просто меня зовут Аристотель.