У него заблестели глаза. Серьезно, парень слушал меня с открытым ртом.
– Аристотель, – повторил я.
И тут мы оба расхохотались как ненормальные.
– Мой отец преподает литературу, – пояснил он.
– У тебя хотя бы оправдание есть. Мой отец – обычный почтальон. Аристотель – это английский вариант имени моего дедушки. – И тут я произнес дедушкино имя с очень выразительным мексиканским акцентом: – Аристотелес. А вообще это мое второе имя. Первое – Эйнджел. – И я снова перешел на испанский: – Анхель. Ангел.
– Тебя зовут Ангел Аристотель?
– Ну да, так и зовут.
Мы снова принялись хохотать – и хохотали без умолку. Я даже толком не понимал, почему мы смеемся. Над нашими именами? От облегчения? Или от радости?
Смех – вот она, еще одна тайна жизни.
– Раньше я всегда представлялся как Дэн. Ну, знаешь… По сути, просто опускал последние две буквы. Но потом перестал. Нечестно как-то. Да и в любом случае правда всегда всплывала наружу, а я чувствовал себя вруном и идиотом. Мне было стыдно за то, что мне стыдно, и это чувство мне совсем не нравилось. – Он пожал плечами.
– Меня все зовут Ари, – сказал я.
– Приятно познакомиться, Ари.
Мне понравилось, как он это сказал. Казалось, ему в самом деле приятно.
– Ладно, – сказал я. – Научи меня плавать.
Прозвучало это так, будто я делал ему одолжение. Но он то ли не заметил, то ли не придал этому значения.
Данте объяснял предельно четко. Он отлично плавал, знал все о дыхании, о движениях рук и ног и о том, как работает тело под водой. Воду он любил и даже уважал. Он понимал ее красоту и опасность и говорил о плавании так, будто всю жизнь провел в воде, хотя ему было всего пятнадцать. Кто он такой? Он выглядел хрупким, но не был таковым. Он был собранным, сильным и умным и не прикидывался глупым или посредственным – это не про него.
Он был веселым, сосредоточенным, энергичным. Иногда – почти яростным. Но в нем совсем не было злобы. Я удивлялся: как можно жить в нашем злобном мире и не впитать в себя хоть немного злобы? Разве парни такими бывают?
Данте стал еще одной тайной – одной среди многих тайн нашей Вселенной.
Все лето мы плавали, читали комиксы и книжки и спорили о них. Данте достались от отца старые комиксы о Супермене. Он их обожал. А еще любил комикс про Арчи и Веронику. Я эту хрень терпеть не мог.
– Никакая это не хрень, – говорил Данте.
Мне нравились Бэтмен, Человек-паук и Невероятный Халк.
– Уж больно они мрачные, – не соглашался Данте.
– И это говорит человек, который обожает «Сердце тьмы» Конрада[8].
– Это другое. Это литература.
Я всегда спорил с ним, потому что считал, что комиксы – тоже литература. Но литература для Данте была делом серьезным. Кажется, я так ни разу и не победил его в споре. Он был слишком хорош. Да и читал намного больше моего. Я прочел Конрада только ради него, а потом поспешил сообщить, что книга мне ужасно не понравилась.
– Хотя это правда, – заметил я. – Мир – мрачное место. Тут я с Конрадом согласен.
– Может быть, твой мир, Ари, но не мой.
– Ну да, ну да, – сказал я.
– Ну да, ну да, – подхватил он.
Если честно, я ему соврал. Книга мне очень понравилась. Она показалась мне прекрасной – я никогда не читал ничего подобного. Отец, увидев, что я читаю, сказал, что это одна из его любимых книг. Я хотел спросить, читал ли он ее до или после войны во Вьетнаме. Но спрашивать было бесполезно – он никогда не отвечал на мои вопросы.
Мне всегда казалось, что Данте читает потому, что любит это делать, а я – просто от скуки. Он все анализировал. А я просто читал. И, кажется, мне чаще, чем ему, приходилось заглядывать в словарь, чтобы найти непонятное слово.
Я был намного мрачнее, чем он. Даже цвет кожи у меня был темнее, но не в том дело. Он говорил, что я воспринимаю жизнь как трагедию.
– Потому тебе и нравится Человек-паук.
– Просто во мне больше мексиканской крови, – сказал я. – Мексиканцы – трагичные люди.
– Может быть, – согласился он.
– А ты оптимистичный американец.
– Это оскорбление?
– Возможно.
Мы рассмеялись. Мы вечно смеялись.
Мы были так непохожи, Данте и я. Но кое-что общее у нас все-таки было. Во-первых, нам обоим запрещалось днем смотреть телевизор. Нашим родителям не нравилось то, как телевидение влияет на мальчиков. Во-вторых, мы оба выросли, слушая нотации вроде: «Ты же мальчик! Иди и займись чем-нибудь! Тебя ждет целый мир…»
Мы с Данте были последними детьми в Америке, которые выросли без телевизора. Однажды он спросил: