Дойдя до слова «ублюдок», Данте улыбнулся. Ему нравилось произносить это слово, потому что у него в доме оно было под запретом. Но здесь, в своей комнате, Данте мог прочитать и присвоить его.
Весь оставшийся день я просидел в большом и уютном кресле в комнате Данте, пока сам он валялся на только что заправленной кровати. И читал стихи.
Я не беспокоился о том, что не пойму их. До смысла мне не было дела. Не было, потому что важен был лишь голос Данте. Он казался мне настоящим, отчего и сам я чувствовал себя настоящим.
До встречи с Данте мне было невыносимо находиться рядом с другими людьми. Но рядом с Данте казалось, что нет ничего естественнее, чем разговаривать, жить и чувствовать. Хотя в моем мире все было по-другому.
Придя домой, я нашел слово «непостижимый» в словаре. Оно означало нечто недоступное пониманию. Я выписал синонимы в тетрадь. «Непонятный». «Необъяснимый». «Загадочный». «Таинственный».
В тот день я узнал значения двух новых слов. «Непостижимый». И «друг».
Слова меняются, когда ощущаешь их изнутри.
Шесть
Однажды вечером Данте пришел ко мне домой и представился моим родителям. Ну кто так делает?
– Я Данте Кинтана, – сказал он.
– Он научил меня плавать, – пояснил я. Не знаю почему, но мне захотелось признаться в этом родителям. Я посмотрел на маму: – Ты велела мне не утонуть, вот я и нашел того, кто помог мне сдержать обещание.
Папа с мамой переглянулись. И, кажется, даже улыбнулись друг другу. Слава богу, – думали они, – у него наконец-то появился друг. Меня это раздражало.
Данте пожал руку моему отцу, а затем вручил ему книгу.
– Я принес вам подарок, – сказал он.
А я просто стоял и наблюдал за ним. Я видел эту книгу на журнальном столике у него дома. Это был альбом с репродукциями картин мексиканских художников. В тот миг Данте казался совсем взрослым, а вовсе не пятнадцатилетним. И даже его длинные волосы, которые он никогда не расчесывал, делали его старше.
Отец улыбался, изучая книгу, но потом сказал:
– Данте, спасибо за такой щедрый подарок, но я не знаю, вправе ли его принять.
Отец держал книгу бережно, боясь ее повредить. Он обменялся с мамой взглядами. Они часто так делали. Им нравилось общаться, не произнося ни слова. А я любил выдумывать, что они в такие мгновения друг другу говорят.
– Она о мексиканском искусстве, – сказал Данте. – Так что вам придется ее принять. – Я почти видел, как в попытке привести убедительный довод крутятся шестеренки у него в голове. Довод убедительный и правдивый. – Мои родители не хотели, чтобы я приходил с пустыми руками. – Он серьезно посмотрел на папу. – Так что вам придется ее принять.
Мама забрала у отца книгу и посмотрела на обложку.
– Книга очень красивая. Спасибо, Данте.
– Благодарить надо моего папу, это он придумал.
Отец улыбнулся. Второй раз за последнюю минуту. Вот так чудеса. Улыбался он нечасто.
– Передашь ему от меня спасибо, хорошо, Данте?
Папа вновь взял книгу и осторожно сел с ней на диван, как будто держал в руках нечто драгоценное. Вот видите, я совсем его не понимал. И никогда не знал, как он на что отреагирует. Никогда.
Семь
– У тебя в комнате ничего нет.
– Тут есть кровать, радиоприемник с часами, книжный шкаф, немного книг. Это не «ничего».
– На стенах ничего нет.
– Я снял все свои плакаты.
– Почему?
– Разонравились.
– Ты живешь как монах.
– Ага. Монах Аристотель.
– У тебя что, нет никакого хобби?
– Конечно, есть: таращиться на голые стены.
– Может, ты станешь священником.
– Чтобы стать священником, надо верить в Бога.
– А ты не веришь в Бога? Ни капли?
– Ну если только чуть-чуть. Но не сильно.
– Значит, ты агностик?
– Ага. Католик-агностик.
В ответ Данте расхохотался.
– Я не пытался шутить.
– Знаю, но прозвучало смешно.
– Как думаешь, сомневаться – плохо?
– Нет. Думаю, это умно.
– Мне кажется, я не так уж умен. По крайней мере, не так умен, как ты, Данте.
– Ты умный, Ари. Очень умный. А вообще ум – не главное. Над умными вечно все глумятся. Папа говорит, что это в порядке вещей. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал: «Данте, ты интеллектуал – вот ты кто. И не надо этого стыдиться».
Он улыбнулся, но в улыбке его сквозила грусть. Быть может, в каждом есть немного грусти. Быть может.