Януш. Да, именно так. Книга просьб, обращенных к Господу Богу. Она всегда раскрыта, и рядом лежит авторучка, которой можно делать записи. Трудно сосчитать, на скольких языках, некоторых я не распознаю, сделаны записи, может, даже на малайзийском или вьетнамском. Но я нашел также текст на польском языке от девушки, которая просила, чтобы Бог дал ей силу продержаться это страшное время, в котором она сейчас живет, потому что она любит другую женщину. Именно тогда я написал статью для журнала «Пани», эта история меня чрезвычайно взволновала. И это очаровательный небольшой костел.
Дорота. В книге есть твоя просьба?
Януш. Да.
Дорота. И что это за просьба?
Януш (минута тишины). В основном я просил о прощении -- чтобы меня простили те люди, которыми я пренебрег. Но это было давно. Ты можешь найти эту запись, потому что книга по-прежнему там. Никто ее не украл, никто ее не подделывал. Лежит себе там. Люди спонтанно делают записи. В этом небольшом костеле по понедельникам очень пусто, лишь иногда кто-то приходит, чтобы зажечь свечу. Я тоже зажигаю свечи, которые приношу с собой. Я покупаю их в Польше, они мне кажутся более важными. В костел я хожу не каждый понедельник. Делаю это очень нерегулярно, только когда чувствую потребность. Когда я оказываюсь поблизости и когда случается что-то важное либо когда я должен принять какое-то важное решение. Тогда мне просто необходимо с кем-то поделиться.
Дорота. Проконсультироваться? (Смеется.)
Януш. Да. Тогда я иду туда. Посижу, послушаю и помолюсь. Разумеется, по-польски. Я мог бы научиться молиться на немецком, но не хочу. Таковы мои отношения с Богом. Кроме того, я обожаю канун Рождества. Это невероятный день, который для меня всегда связан с религией, несмотря на современную коммерциализацию. Это восторг, очищение, единение. В этот день что-то очень хорошее происходит в человеческих душах. Тема сочельника часто появляется в моих книгах и в самых разных статьях.
Дорота. В каком духе ты воспитал своих дочерей?
Януш. Они католички. Я родом из семьи, которая тоже была католической и которая в связи с прошлым моих родителей перестала быть таковой, потому что у моей мамы было три мужа, а у отца — две жены. Согласно Церкви, мы были ужасными грешниками — к нам никогда не приходил ксендз после колядования, потому что наши двери были помечены (у ксендза они были отмечены в тетради, чтобы нас обойти). Хотя у мамы перед каждой колядой все было приготовлено и она ждала ксендза, но позже ей приходилось всякий раз прятать все это в шкаф. Эти крестики, эти пожертвования, которые когда-то давались на коляду... И она нас так воспитывала. У нас были крестики над кроватками, и по вечерам мы обязаны были молиться, что мне не всегда нравилось. Я был уставшим, хотел спать, а тут еще надо было встать на колени под крестиком, сложить ручки и повторять эти молитвы, которые потом забывались. И я своих детей тоже воспитывал в католическом духе. Впрочем, в свидетельстве о рождении Адриан-ны, моей младшей дочери, которая родилась в Германии, записано: «Ье1о1е Е11егп ро!ш§сп, кагоНвсЬ», то есть «оба родителя поляки и католики». Необходимо было сообщить вероисповедание. Обе крещены в Польше, обе допущены к «первому причастию». Мы потащили их, еще совсем малышек, в Польшу и крестили девочек в Торуни, так как я не представлял себе, что это могло бы произойти в Германии. Как они теперь распорядятся своей религиозной жизнью? Обычаев, во всяком случае, они не соблюдают.
Тема религии не относится к темам, которые мы обсуждаем. Вообще религия в Германии очень мало значит для людей. В Германии католики все чаще выходят из Церкви. Немцев обязали указывать вероисповедание при заполнении деклараций, и католики здесь вынуждены платить довольно существенный церковный налог. Однако доходы далеко не всех прихожан позволяют такие траты. И вот они обращаются к собственной тетради расходов и в первую очередь вычеркивают расходы на религию. Впрочем, это совсем не мешает им взять новый кредит на третий автомобиль в семье. Интересно, сколько людей в Польше объявили бы себя католиками, если бы были вынуждены платить какие-то деньги за свое вероисповедание?
Дорота. Я духовно вышла из Церкви с того момента, как появился ксендз Рыдзык1.
Януш. Видишь, до чего Торунь доводит людей.
Дорота. Торунь — родина многих замечательных людей, но, как оказывается, не только замечательных.
Януш. Да, при въезде в Торунь со стороны Быдгощи видишь надпись «Рыдзыковка», а со стороны Гданьска -«Мохерово»2. Мои тесть и теща живут в километре от «Радио Мария». Да и сам я родился на углу улиц Подгорной и Легионов (в 1954 году улицы Объединения), а значит, это мой район. И я то и дело вижу женщин, на коленях ползущих к воротам «Радио Мария» и целующих их. Вот такой вот феномен. В известном смысле меня восхищает отец Рыдзык. Я бы очень хотел с ним когда-нибудь поговорить.
Дорота. Феноменом в Польше стало то, что никто не занимался пожилыми людьми. Не подарил им любовь, заботу, стабильность. Рыдзык единственный пообещал им это, правда, и он врал, но это уже другой вопрос.
Януш. Я знаю, я это понимаю. Своих детей я воспитывал в духе католицизма, и они ходили в костел по воскресеньям. Теперь они уже сами решают, что им делать, и зачастую принимают те ли иные решения из соображений удобства. И если религия для них не тема разговоров, то, значит, в их жизни она не так уж важна. Не знаю, вернутся ли они когда-нибудь к соблюдению ритуалов, вступят в церковный брак или нет. Как отец я ни к чему не принуждал их, но всегда старался жить так, чтобы Бог существовал в нашем доме, чтобы Он был с нами.
Дорота. А ты задумывался над тем, что будет, когда ты умрешь? Что будет дальше? Ты отправишься в ад, в рай, в чистилище? И вообще отправишься ли куда-то? Приблизишься к своей энергии?
Януш. Мне кажется бессмысленным факт, что сейчас мы здесь, а потом после нас ничего не остается. Есть хорошая книга Билла Брайсона «Краткая история почти всего», в которой говорится, что мы никогда не умираем, потому что после нас в течение огромного времени остается небольшое количество атомов. Так что я буду существовать в космическом пространстве в атомной форме в течение нескольких тысяч лет, потому что у атомов очень велико время полураспада, если они не радиоактивны. Не могу поверить, что все это закончится, что
меня не будет и что утром в киосках появятся новые газеты, а я их не прочитаю. Боюсь, что когда-нибудь меня не станет, а жизнь будет продолжаться дальше и дальше, только я об этом уже ничего не узнаю, а я просто хочу знать, что будет происходить после моей смерти. Для меня информация — это пища. Я должен знать. И вдруг я буду ее лишен, поскольку не смогу ни прочесть газету, ни включить компьютер. Я рассматриваю факт смерти так: я просто не смогу ни на что влиять. Кроме того, для меня больше ничто не начнется, и это меня поражает. И я не успею сделать все то, что хотел успеть. Перед смертью я бы хотел еще раз послушать Моцарта, уладить дела, сказать всем, что я их любил. Я хотел бы иметь возможность это сказать. В то же время я боюсь того, что будет после смерти. Не какого-то наказания, а лишь того, что просто не будет ничего. Но если ничего не будет, то ведь нечего и бояться, у меня ничто не будет болеть — я просто перестану существовать. И такая вероятность есть. Символическое воскресение, о котором говорит религия, является той ее частью, в которую я не очень верю. Для меня было бы достаточно, и в этом я вижу этакое небольшое воскресение, если бы обо мне кто-нибудь когда-нибудь вспоминал. Такого рода воскресение мне подходит. Так, например, каждое 1 ноября1 я поминаю моих родителей. В этот день они для меня словно бы воскресают. Просыпаюсь утром, иду на работу и все думаю о матери. И для меня воскресение заключается в этом. Мама все время жива. А вот какое-то глобальное воскресение и Эдем, каким он изображен в китчевых комиксах «свидетелей Иеговы», в котором якобы из-за своих грехов я никогда не окажусь,— это абсурд.
Дорота. А о смерти ты иногда думаешь?
Януш. Чем старше я становлюсь, тем чаще думаю о смерти. Как о конце, с которым я уже смирился.
Дорота. Твои герои часто думают о смерти.
Януш. Я часто думаю о ней и потому часто об этом пишу. И полагаю, что этот вопрос волнует многих людей. Смерть причиняет боль тем, кто остался, и в моих книгах я больше говорю не о тех, кто умер, а о боли тех, кто остался. Вероятно, сейчас я думаю о смерти меньше, чем между сорока пятью и пятьюдесятью годами. Подобные размышления связаны с печалью, которая ложится на тебя, когда происходит что-то важное. Когда у меня были проблемы личного плана, я чаще думал о смерти. Но мне ни разу не приходили в голову мысли о самоубийстве, что часто случается с другими. Я вижу смысл только в существовании, собственно, у меня есть несколько причин, чтобы жить. И потому мои размышления о смерти не маниакальны, не полны ужаса. Я хотел бы сознавать, что наступил этот момент, потому что хотел бы иметь время для прощания. Не знаю, почему это прощание для меня так существенно. Может, мне бы не хотелось, чтобы моя жизнь была книгой без эпилога. Я так это формулирую.