Векшин растерялся. И от неожиданности, и от опасной её откровенности, пусть и приняла она его за «своего», и от очевидной несправедливости её обвинений, и, более всего, от безудержной, выплескивавшейся наружу ненависти, звучавшей в каждом её слове. Ему и раньше доводилось встречать оголтелых националистов, да и было их, вообще-то, во Львове не так уж мало, но столь яростного, непримиримого, видел впервые. Ближе всего была мысль, что это какая-то неадекватная послеоперационная реакция, хоть и не вводили Зоряну в общий наркоз. Если бы. Если бы не бандеровский тризуб под левым её плечом. Слишком долго прожил он на украинском западе, и не только нагляделся и наслушался, всякого хватало, чтобы не понять, откуда и куда дует ветер. А если и были у него какие-либо иллюзии – наивность, как посчитала Зоряна, – то шесть лет институтской учёбы позаботились, чтобы от них следа не осталось. Одна из не последних причин, отчего предпочел он Восточно-Сибирскую дорогу. И был он не маленьким мальчиком, в шестой или седьмой класс уже ходил, когда последние оуновцы, ратники Степана Бандеры покинули свои схроны.
Ощутил он к ней после пламенного этого монолога чувство неприязни, настроился почти враждебно? Если и так, то самую малость. Потому ещё, может, что слышал сейчас её оговоры в такой дали от этих схронов. И как вообще относиться к этой непостижимой разноглазой женщине, в которой столько всего сплелось? К женщине, которая геройски воевала с гитлеровцами. И которая хладнокровно целилась в голову идущему по коридору человеку с заложенными за спину руками. Которую он только что оперировал. Не жизнь ей, конечно, спасал, но всё-таки. Как сейчас должен был себя повести? И почему вообще должен он к ней как-то относиться вне связки врач-больная, кто и какой бы она ни была. Решение напрашивалось самое разумное. В конце концов, человек она для него случайный, через неделю снимет он ей швы, выпишется она – и никогда они больше не пересекутся. У неё своя жизнь, у него своя. А если хочет он ещё немного понаблюдать за ней, чтобы убедиться в успешности операции, не обязательно сидеть возле неё. Встал, сказал, что нельзя ей волноваться, нужно отдохнуть, это для неё сейчас важней всего остального. Скоро придёт сестра, сделает ей укол, чтобы боли не донимали и быстрей она заснула.
Зоряна потускнела, спросила, уходит ли он сейчас домой. Векшин ответил, что немного побудет – надо пройтись по палатам, сделать запись в операционном журнале. Она, того заметней краснея, попросила, чтобы он, если такая возможность есть у него, побыл ещё немного, что-то ей не по себе. Векшин успокоил её, сказал, что сегодня ночью дежурит хорошая, внимательная постовая сестра, и если, упаси Господь, появится в том надобность, его сразу же к ней позовут. А затем произошло совсем уж для него неожиданное: спросила она, не презирает ли он её из-за работы, которой она занимается. Векшин задержался у двери, уклончиво ответил, что не ему её судить, к тому же должен ведь кто-то и эту работу выполнять, пол её тут ни при чём.