Какое-то время все молчали, прислушиваясь к звукам, которые издают корабли, снующие взад-вперед по Гранд-каналу, и глядя на окна домов напротив. Там зажигался и гас свет, но движения за окнами видно не было.
Брунетти удивился тому, насколько комфортным было это молчание, даже с учетом событий – в лучшем случае вселявших тревогу, а в худшем… так сразу и не скажешь. Это было странно, действовало на нервы и казалось неуместным в этом мире, дарящем людям красоту и удовольствие.
Комиссару почему-то вспомнился друг отца, с которым тот вместе воевал. Анжело, скорее всего, был неграмотным: обычное дело для человека, родившегося в бурные тридцатые, когда дети начинали работать с десяти лет. Его жена занималась «бумажными» делами: читала письма, оплачивала счета.
Однажды отец высказал при Анжело одну из своих причудливых идей о мироустройстве (Брунетти забыл, какую именно, но то, что уже в то время она показалась ему странной, – это он помнил твердо).
Анжело не стал возражать или переубеждать его, и когда Брунетти-старший начал допытываться, что он думает по этому поводу, его друг откинулся на спинку стула, потер щеки, улыбнулся и сказал так: «Я думаю иначе. Но это оттого, что голова у меня всего одна и больше одного ответа на любой вопрос в нее не помещается». В устах Анжело это прозвучало так, словно он просит прощения за свою умственную отсталость и ему никогда не сравниться с другом, который может держать в уме куда более сложные идеи, и, может, даже не одну, а множество. Что, если у того, кто посылает Флавии цветы, на уме тоже только одна идея о том, как выразить ей свою признательность? А может, и не одна, но все они очень странные?
Глядя на певицу, Брунетти спросил:
– Ты хочешь, чтобы я предпринял что-нибудь в связи с этим?
Она ответила, но так, словно обращалась ко всем присутствующим:
– Нет. Думаю, не сто́ит. Мне стало легче после того, как я об этом рассказала и поняла, насколько это странно звучит.
– Не слишком ли слабо сказано? – спросил конте.
– Если бы я сидела сейчас в одиночестве в пустой квартире, я бы, наверное, согласилась с вами, – начала Флавия. Она окинула взглядом встревоженные лица, еле заметно улыбнулась и добавила: – Но тут, в вашем обществе, это кажется мне всего лишь странным.
– Кто живет этажом выше? – поинтересовался Брунетти.
– Фредди д’Истриа, – сказала Флавия и, когда все кивнули, торопливо уточнила: – Я хотела сказать – Федерико.
– Все хорошо, – улыбнулась Паола. – Мы тоже зовем его Фредди.
– Откуда вы его знаете? – спросила Флавия.
– Мы вместе ходили в начальную школу, – произнесла Паола. – Четыре года учились в одном классе, из них три сидели за одной партой.
– А я познакомился с ним в личе́о[41], – коротко заметил Брунетти.
– В государственной школе? – вырвалось у Флавии.
– Конечно, – сказала Паола, словно других школ не существовало. – Этот личео был ближайшим к моему дому. И к его тоже.
В разговор вмешалась контесса:
– Я хотела, чтобы Паола выучила венециано[42], на котором говорят другие дети, а не только наша прислуга. В конце концов, это ее родной язык.
– А вы говорите на нем, синьора? – поинтересовалась Флавия, забыв добавить титул, – так сильно ее удивило то, что аристократы отправили свое дитя в государственную школу.
– Нет. Думаю, это выглядело бы слишком претенциозно, я ведь не венецианка, – ответила контесса. – Но Паола здесь родилась, и мне хотелось, чтобы она свободно общалась на этом языке.
Паола откинулась на спинку дивана и закатила глаза, всем своим видом показывая, что слышит это, сколько себя помнит.
От Брунетти не укрылось, что взгляд Флавии перебегает с одной женщины на другую в поисках новой темы разговора.
– Я мог бы поговорить с Фредди, – сказал он.
Фредди был другом Паолы, но и его тоже, причем даже более близким. Иногда Брунетти думал, это оттого, что они познакомились подростками, а не детьми, и дружили в те годы, когда из мальчишек становились мужчинами.
– Принести цветы в театр – это одно; проникнуть в частное домовладение, чтобы оставить их там, – совершенно другое, – добавил комиссар.
Какое-то время Флавия обдумывала его слова. Брунетти был не уверен, что с правовой точки зрения оба эти «способа доставки» не равнозначны. Вряд ли это преступление – войти в дом, в котором ты не живешь, если тебя туда не приглашали. Туристы, к примеру, делают это ежедневно: сколько раз друзья рассказывали ему о том, что обнаружили посторонних у себя во дворе или на лестничной площадке. И разве это преступление – оставить цветы у чьей-то двери?