В наши дни другие парламентские сборища куда более высокого пошиба, — не чета тому, каковое имело место близ арки святой Анны в Порто, — были свидетелями того, как во время подобного рода прений, подготавливавших не менее позорные дела, паясничал с трибуны некий государственный деятель, подстрекая подло и жестоко к величайшим преступлениям, и при этом он изощрялся в плоских шуточках и корчил гримасы, как слабоумный, дабы рассмешить — и это в грозный миг общественной тревоги — своих сообщников, не менее грубых и продажных, чем сообщники Перо Пса, от коих отделяло их четыреста лег.
По длительному, хоть и натужному смеху «благородных» соратников Перо Пес понял, что достиг своей парламентской цели; воспользовавшись благоприятным и удобным моментом, он закрыл прения, подсчитал голоса и объявил:
— За дело, хватит разговоров, пора действовать. Вы, — тут он назвал имена шестерых из своей шайки, — будете сторожить с задней стороны дома, чтобы овечка не скрылась от нас черным ходом. Мы войдем отсюда молча и бесшумно, как тени. Давай сюда ключ.
Он взял ключ, поплотней закутался в плащ и через десять — двенадцать минут ожидания, заполненных пугающим безмолвием, внезапно оказался у подножия арки и сунул отмычку в дверь дома, примыкавшего к ней слева… Дверь открылась… и Перо проследовал вверх по лестнице с двумя сообщниками, оставив остальных у дверей в качестве караула и подкрепления.
Глава IX. Бунт
Следующий день с самого рассвета был погожим и ясным, как и положено в апреле; туманная пелена, на заре всегда расстилающаяся над Доуро, рассеялась ранее, чем обычно. Восходящее солнце залило светом самые темные и унылые закоулки Порто. Наша улица Святой Анны тоже впитывала в узкие и глубокие свои извивы живительное сияние. Был восьмой час: створки ставен в доме справа от арки святой Анны уже не раз приотворялись, и живые сверкающие глаза пылкой Жертрудес пристально вглядывались в окна дома напротив, еще закрытые.
У Жертрудес на душе тревожно, она и сама не знает почему; ее беспокоит безмолвие этого дома, — хоть обычно он начинает являть признаки жизни не так уж рано. Разумеется, Ана встает со своего унылого и одинокого ложа спозаранку, с рассветом; но ей приходится много часов трудиться дома, чтобы справиться с многочисленными хозяйственными заботами, и лишь потом выходит она к двум любимым соседкам, которые всегда являются ей на помощь, к доброй святой, своей заступнице, и к доброй подруге, своей радетельнице.
Но пробило семь, пробило восемь, вот-вот пробьет девять… а ставни на окнах Аниньяс все еще закрыты. Нетерпение Жертрудес усиливается, усиливаются и опасения… Что-то случилось… и нужно выяснить, что же именно.
Честный Мартин Родригес, добропорядочный и толстобрюхий медник с улицы Святой Анны, отец нашей Жертрудес, истинное олицетворение и типический образ зажиточного представителя третьего сословия, составляющего основное население сего города, давно уже отправился в палату Совета, где занимал первое курульное кресло,{47} поскольку достойный муж был облечен должностью судьи этого края. Жертрудес была одна. Старуха, составлявшая ей компанию и помогавшая по хозяйству с тех пор, как отец овдовел, ушла еще до света на заутреню, а поскольку она во исполнение своих обетов должна была побывать на великом множестве месс, кратких служб, девяти- и тринадцатидневных стояний, ей пришлось проделать немалый путь, да еще замешкалась она в соборных часовнях, где находятся изваяния святого Гонсало, и святого Иакова, и Богоматери Силваской, и Богоматери до О, и прочих святых угодников, коих она особливо почитала, и таким образом утро ее обычно завершалось часам к десяти, пора, когда оно еще и не начинается для сонливого нынешнего племени.
Жертрудес не в силах ждать дома: она бегом спускается по крутой лестнице, одной из лестниц того ужасающего образца, коих немало еще осталось в нашем славном краю, и устремляется в мастерскую, где подмастерья и ученики ее отца звонко, хоть и не в лад, постукивали молотками по красным и желтым поковкам, составлявшим гордость и славу — весьма громозвучную, надо признаться, — мастера Мартина Родригеса.
Жертрудес была любимицей и предметом восхищения и поклонения всех циклопов с улицы Святой Анны{48} и соседней улицы Баньярия. Подмастерья и ученики отца обожали ее. И не только потому, что она была добра и обо всех них пеклась, но еще и потому, что она внушала необычное почтение, ибо представлялась им особою высшего разряда, возведенной в дворянское достоинство по милости, так сказать, достоинств природных (да простится мне изысканность сего выражения), а дворянство такого рода — самое редкое, самое ценное и самое истинное, хоть и не подкреплено ни родственными связями, ни родословными книгами.