— Кабы не эти настырные часовые стре́лки, — говорил молодой каноник, зевая во весь рот, — ни за что не явился бы я сюда снова! А наш епископ почивает себе сладким сном на пуховых подушках, в то время как мы…
— По трудам и отдых, — отвечал ему почтенный старец, который ковылял настолько поспешно, насколько позволяла боль в ревматических суставах.
— Дал бы бог наконец, чтобы отведал он тягот этого мира! Что вы знаете о нашем епископе, архидиакон Пайо Гутеррес, вы ведь все на свете знаете?
— Ничего я не знаю, ничего не знаю, Афонсо Перес. Чему быть, тому не миновать, чему быть, тому не миновать. Поспешим, нынче день святого Марка, и процессии придется пройти длинный путь.
— А придет епископ на самое древнее и самое торжественное празднество нашей церкви?
— Как же не прийти, человече? Празднуем ведь день святого Марка, основателя церкви во граде нашем, святого евангелиста, к чему толковать о каком-то Василии да Басилевсе, да об основанной им церкви в Мирагайе. Мирагайя была жалким пригородом в ту пору, когда Гайя была уже римским городом,{58} и здесь построен был первый наш собор. Уразумели? Там благословим мы народ древнего города Кале{59} и возгласим: «Люди добрые, люди добрые!»
— Пусть так. Но как назвать добрыми людьми жителей Гайи и Вила-Новы, они же заклятые враги нашего святого собора и оттягали у нас полреки, самое меньшее!
— Полно вам, полно!
— Полно так полно; но кто думает иначе, впадает в ересь. Про то и папские грамоты есть, в хранилище лежат. Ладно. Я-то знаю, что вы за человек, наш добрый Пайо Гутеррес, вы — само христианское всепрощение в облике человеческом. Зря избрали вас нашим викарием и исповедником, вам бы козлом отпущения быть…
— Не будем шутить над тем, над чем шутить не следует, мой юный друг!.. Ответьте-ка лучше: попотчуют ли нас съедобным завтраком добрые люди с того берега или придется нам проковылять по скользкому спуску, перебраться через реку, наведаться к доброму святому Марку, спеть натощак: «Люди добрые, люди добрые», — а там, вдобавок, угостят нас лодочники из Гайи мелкой камбалой да морскими улитками, а мрежник серебристый да бешенку для себя приберегут…
— С них станется и это, и худшее. Не знаете вы разве, что рыбаки с того берега нас ни во что не ставят, они же нашему городскому управлению не подвластны! Но гляньте-ка — в Епископском дворце все еще закрыто!
— По́лно вам глядеть на дворец, человече, идем в ризницу, уже звучат последние удары колокола.
И действительно, уже звучали последние удары — их замирающий и протяжный звон был словно последний предсмертный голос бронзы в момент агонии, которым завершился тот краткий срок, на который она ожила — жизнью, что даровало ей движение.
Глава XIII. Монах и воин
Действительно, пробило уже семь часов утра, а в верхней, иначе говоря, господской части дворца при соборе не было видно и слышно никаких признаков жизни. Конюхи и стремянные задавали корм мулам и скакунам под широким навесом; просторные поварни источали аппетитные благоухания отменной снеди, вращавшейся на вертелах или бурлившей в пузатых котлах. Но Перо Пес еще не появился, не возглавил процессию, долженствующую доставить обильный завтрак в особую трапезную князя церкви, весьма мало склонного к воздержанию, и никто еще не осмелился подать в общую трапезную не столь изысканную, но не менее обильную пищу, предназначенную для челядинцев его и клириков.
Два францисканца приближались к дворцовым воротам; один дороден, толстомяс и краснолиц, меж тройным подбородком и пухлыми щеками играет хитрая и самодовольная ухмылка; другой, понурый и раболепный, — сущее воплощение угодливого и тупого невежества: это брат Жоан да Аррифана и его приспешник. Конюхи и оруженосцы поснимали береты при виде любимца и закадычного друга епископа.
— Мир вам, молодцы! Появлялся здесь нынче Перо Пес, наш достойный мажордом?
— Никто еще не видел нынче его лица, благослови его бог, — отвечал один из стремянных и добавил в сторону: — Его поганой морды, будь она проклята.
Твердо ступая мощными ногами, брат Жоан понес огромное свое брюхо вверх по лестнице, причем явно без какого бы то ни было усилия либо усталости. Никогда еще под грубошерстной рясой францисканца не процветало менее обременительное и более пышущее здоровьем дородство: ни сала, ни жира — сплошь тугие мышцы, гибкие, мощные, полные жизненной силы; бывает дородство такого склада. Кувшины доброго вина из Байррады и корзины с добрыми окороками из Ламего — вот что вспоминалось при виде этой прочной и отменно слаженной махины; брат Жоан мог бы позировать для Геракла Фарнезе.{60}