— Верно, верно! Так и есть! — взревел народ хором. — Хотим короля в сеньоры и никого больше!
В те добрые простодушные времена лавочники и бакалейщики еще не помышляли о титулах баронов и виконтов и об орденских крестах, а также о том, чтобы рукой, не отмытой от сала, которое взвешивала она в лавке, ухватить министерский портфель, либо о том, чтобы шлепнуться ягодицами, обтянутыми лоснящимися кожаными штанами, в бархатное кресло Государственного совета; буржуа того времени, еще верные своему сословию, такие, как эти бедные толстопузые сенаторы нашего града, само собою разумеется, в глубине души своей — своих потрохов, следовало бы сказать для пущего местного колорита — сочувствовали гордым демократическим речам юноши. Мы употребили слово «демократическим», ибо в те феодальные времена у демократии и у короны были общие интересы, они ратовали за одно и то же дело.
Думается мне… и пусть не содрогаются мои друзья-либералы!.. что судя по нынешнему ходу событий в недолгом времени народу снова придется упрочить узы, связывающие его с монархией, дабы защититься от всепоглощающего деспотизма властителей сейфов, повелителей банков, от всего этого биржевого феодализма, который поразил демократию, словно роковой недуг проказы, который гложет и подтачивает ее — и, будучи предоставлена сама себе, демократия, на мой взгляд, не располагает силами и средствами, достаточными для того, чтобы справиться с этим недугом. Смутные теории социализма, грезы коммунизма, по моему суждению, доказывают лишь бессилие формы перед мощью материи.
Отцы-сенаторы переглянулись и во взглядах друг друга прочли полнейшее единодушие в потаенных своих чувствованиях и суждениях.
— Да, — говорило им сердце, — это справедливо.
— Нет, — нашептывало брюхо, — это рискованно.
И в сей борьбе меж сердцем и брюхом выборные защитники общественных интересов ощущали себя, бедняжки, слабосильными. «Церковь столь могущественна… Сеньоры в любом случае возьмут верх… Господи, спаси и помилуй!..» А в брюхе такая тяжесть, такая тяжесть… оно ведь весит больше, чем сердце, брюхо треклятое.
Жил Эанес, европейски мыслящий представитель той эпохи и того сената, известный в непобедимом граде как самый нудный из ораторов, владевший до тонкости сложным искусством переливать из пустого в порожнее, так что в итоге не оказывалось ни капли смысла, Жил Эанес, который привык торжествовать в самых трудных случаях, ибо он доводил слушателей до предельной усталости, изматывая их, томя, усыпляя и обращая в бегство, Жил Эанес угадал, что спасти положение в столь тягостный миг может лишь он один. Он угадал верно; получив разрешение от председательствующего, он начал так:
— Я не могу, да и не притязаю на то, честные судьи и добрые мои сограждане, не притязаю и не могу, не намерен и не в состоянии отрицать или сомневаться, что предложение, каковое сделал и представил высокочтимый оратор, только что закончивший речь, принадлежит к числу тех предложений, каковые, если учесть нынешние условия и принять во внимание обстоятельства со всеми вытекающими последствиями, быть может, оказались бы и предстали перед нами в таком виде, что, при надлежащем сопоставлении причин и следствий, каковое и я сам мог бы сделать, да и все мы, придя к единому мнению и взаимному согласию, сочли бы и пришли бы к выводу, что если принять принципы, составляющие основу и фундамент любой доктрины, но при этом обратиться лишь к высшей, превосходящей все прочие методе, приемлющей лишь самые отвлеченные доводы, такие, как разум, норма, общий закон самых изначальных правил доброго правления и гармонического сочетания всех жизненных элементов, а вернее сказать, тех, которые шествуют прямым путем и с уверенностью от исходной своей точки к моменту кульминации, что, следственно, подтверждают собранные мною статистические данные, каковые я извлек из сопоставления фактов, а факты в науке — это суть! И я вправе говорить о науке не без гордости, да будет мне сие дозволено, ибо я извлек ее из хаоса, в коем застал, дабы довести оный до пределов… я хочу сказать, довести оную науку до пределов разумения, если правильно разуметь сие слово, ибо нельзя отрицать, что меж двумя опасными крайностями бытия и небытия — как через несколько веков скажет один великий английский поэт:{177} «То be or not to be»,[36] — что в переводе на романский наш язык означает: «Иль полководцем быть, или никем…»
И, цитируя сии будущие строки, я, человек строгой науки, презирающий всяких там бардов и трубадуров, совершаю жертвоприношение Музам, подобно Сократу… Члены Совета знают, кто такой Сократ и кто такие Музы, а если б не знали, мне было бы достаточно сказать им…