— Двести, двести! — кричала Катя. — Папа, не давай его продавать!.. Папочка!..
Лысый сосед бросил на пол программу и зашипел:
— Безобразие!
Из задних рядов стали вытягиваться головы зрителей. Папа быстро поднял Катю на руки и понес к выходу. Она крепко обхватила его за шею и прижалась мокрым лицом к уху.
— Ну вот и сходили в театр. — сердито в пустом фойе сказал папа, покрасневший и смущенный. — Ты что же это?
— Жалко, — еле слышно ответила Катя. — Я больше не буду.
Отец посмотрел на съехавший на сторону бант, на длинную слезинку, застрявшую в уголке глаза, и вздохнул.
— Выпей воды. Хочешь, я тебе его сейчас покажу? Дядю Тома? Сидит у себя в уборной живой, непроданный. Хочешь?
— Покажи. — Катя лязгнула зубами о стакан с лимонадом. — Хочу.
Из зала уже шумно выкатились в коридоры и фойе зрители. Все над чем-то смеялись, и отец быстро повел Катю к обитой войлоком двери в конце коридора.
— К Заполянскому, — сказал он капельдинеру у дверей. — Которая уборная?
— Вторая слева.
Заполянский уже смыл черную краску густыми потоками вазелина. Лицо у него стало толстое, красное, и пудра делала его похожим на клоуна. Недавний аукционист торопливо завязывал галстук.
— Здравствуйте, Заполянский, — сказал отец. — Ну. смотри, Катерина, вот он — твой дядя Том. Любуйся!
Катя широко раскрытыми глазами посмотрела на пудреное актерское лицо.
— Нет, — сказала она.
— Ну вот, — жирным смехом засмеялся Заполянский. — Да честное же слово, я же… А хочешь, я тебе покажу, как суслики свистят?
И, не дождавшись, он свистнул тоненько и совсем непохоже на суслика.
— Ну, что, — спросил бывший аукционист, завязав галстук-бабочку, — можно его теперь продавать?
В глазах у Кати что-то погасло, и она сказала грустно и разочарованно:
— Продавайте.
Рождение языка
Популярный Зиновий Бедакин уехал с дачи с шестичасовым поездом. После него остались семь окурков на резедовой клумбе, тревожное настроение и рукопись нового романа. Рукопись лежала на садовой скамейке, белая и вспухшая, как утопленник, выкинутый на берег в лунную ночь. Было в ней что-то интригующее и страшное.
Редактор Кудыковский осторожно вытащил окурки, еще осторожнее взял рукопись и понес ее читать в маленькую комнатку под крышей.
— Может, тебе туда чаю дать? — соболезнующе спросила жена.
— Не надо чаю, — безнадежно вздохнул Кудыковский. — Чай здесь ни при чем.
Таким тоном отказывается от дорожного бутерброда человек, идущий с перочинным ножом на старого тигра.
Через полчаса из-под крыши послышались мягкие стонущие звуки. Так стонут голуби на солнце и завхозы в бане, когда им растирают спину.
— Тяжело? — сочувственно спросила жена, заглядывая в комнату.
— Нет, — сердито ответил Кудыковский, — легко. Как ершу в мармеладе. Ты только послушай.
Он с ненавистью вытянул лист из рукописи и едко прошипел:
— На, любуйся. Посмотри, каким стилем пишет популярный Зиновий Бедакин. Вот его герой в третьей главе идет по полю. Слушай: «Игнатий задрюкал по меже. Кругом карагачило. Сунявые жаворонки пидрукали в зукаме. Хабындряли гуки. Лодыдряли суки. Вдали мельтепело». Понятно?
— Нет, — уклончиво ответила жена. — Я рязанская. Может, вологодские так говорят.
— Вологодские отпираются. Намекают, что это псковский диалект.
— А псковские что?
— Говорят, что это новочеркасский язык.
— А ты Бедакина что, пробовал убедить?
— Пробовал. Обижается. «Я, говорит, не для того популярным стал, чтобы мой стиль калечили». Жаловаться даже хочет. «Пушкина, говорит, до дуэли довели. Толстой из дома ушел, а теперь из меня стиль вынимают».
— Ну, верни роман, — необоснованно предложила жена.
— Куда там. Две части издали, а третью вернем? Роман же интересный же, пойми ты это… О Господи, хоть бы он четвертую часть русским языком написал бы! Вот послушай… Героиня у него есть. Зоя Проклятых. Ну, черт с ней, пусть уж так называется, если нежнее фамилии не нашел. Вот как она страдает: «Зоя пурашилась. В голове у нее си-марунило. В ушах пляпали будрыки. Еще минута, и она бы горько встралнула». Это же не девушка, а каменоломня из сна пьяного дворника. Завтра поеду к Бедакину — может, сжалится…
Разговор с Бедакиным был короток и почти безнадежен.
— Не могу, дорогой, — категорически сказал он Кудыковскому, — язык мой, сам его создал и чужим ломать не позволю. Как думал, так и пишу.
— Может быть, вы по-русски думать будете, — уныло предложил Кудыковский, — раз уж на русском языке роман пишете?
— Типичный великодержавный шовинизм, — сухо остановил его Бедакин. — Так нельзя. Меня по всему Союзу читают.
— У вас вот сказано, что ваш Игнатий задрюкал по меже. Почти непонятно неподготовленному читателю: может. это на четвереньках человек ползет, а может, на флейте играет. Нельзя ли другое слово?
— Можно. Запишите: «курлонил».
— А это что такое, собственно?
— То же, что фудыркнул. Живой, напоенный образом глагол.
— Жаль, что напоенный. Не поили бы их лучше, эти глаголы, — вздохнул Кудыковский. — И вот еще героиня у вас пурашится. Это что-нибудь физическое или внутреннее? В голове у нее симарунит, а сама она пурашится. Некоторые не поймут.
— Вставьте так, — миролюбиво предложил Бедакин: — «Зоя хапурилась, как душатая». Ясно теперь?
— Уже яснеет, — горько пожевал губами Кудыковский. — Может, разрешите кое-какие слова самому перевести с вашего на общепонятный? Сами понимаете: читательская масса. Не все подготовлены к восприятию самобытных образов. Отсталость. След проклятого прошлого.
— Переводите, — строго согласился Бедакин, — но с соблюдением стиля.
— Да уж не без этого, — обрадовался Кудыковский. — Я даже со словарником. На базе точной науки, так сказать. Будьте спокойны, Зиновий Гаврилович.
Поздно вечером Кудыковский вернулся к себе на дачу вдвоем. Впереди шел он, а сзади мальчишка, который нес с вокзала охапку толковых словарей русского языка. Не снимая кепки и на ходу закусывая холодной бараниной, схваченной на террасе, Кудыковский сел за рукопись романа.
— Так, так, — радостно шептал он через полчаса, роясь в рукописи и словарях, — дрюкать… На «Д». «Драпать… Дробить… Дрожать… Дрйкать… — скакать на левой ноге. Костромское выражение». Так. Теперь на «К». «Карагачить… Кабкать… Калпить… Карагачить… Ловить рыбу руками. Из архангельских сказок». Так… Посмотрим теперь, что героиня делает… В ушах пляпали будрыки… «Пляпать — сверлить стену»… «Будрыка, множ, будрыки — донское название молодых медведей…» Ну-с, теперь дальше…
Через два месяца Зиновию Бедакину принесли корректуру третьей части его нового романа-трилогии «Угодья и половодья». Сверху была пришпилена записочка Кудыковского: «Что мог — исправил. Работал по словарям. Если что не так — извините. К.».
Бедакин начал читать прямо с третьей главы. Карандаш медленно падал у него из рук.
«Игнатий, — прочел Бедакин, — прыгал на одной ноге по меже и ловил рыбу. Небогатые жаворонки запрягали лошадей и били сапогами простоквашу. Свистели колеса, вбивали гвозди суки. Вдали было весело».
Еще более странные строки, родившиеся при помощи толковых словарей и его языка, мелькнули перед Бедакиным в следующей главе.
«Зоя рыла землю. В голове у нее шел снег и молодой медведь сверлил стену. В ушах танцевали холодные бани. Еще минута — и она бы пошла дождем».