Инсценировали стихотворение для большой обстановочной пьесы. Сначала хотели переделать в комедию, чему сильно способствовала развязная поза козы, нарисованной на обороте, и история с носовым платком, но для памяти Пушкина это показалось неудобным. Решили остановиться на вполне законченной исторической драме.
«Декорации-то нетрудно сделать, — хмуро думал режиссер, — художника только хорошего надо позвать: в первом действии все на фоне носового платка, во втором можно завтрак в сукнах, в третьем монолог зеленой краской с желтыми переливами… Вот четвертое… Не то козу эту самую живую поставить, не то в духе Грозного…»
Пьесу писали заново, придерживаясь пушкинского замысла. Содержание получалось довольно яркое и, как об этом не раз высказывался в интервью с репортерами сам режиссер, выдержанное в духе творчества гениального поэта.
Молодой опричник во время чтения монолога теряет носовой платок. Появляется незнакомец в маске, который говорит, чтобы ему за платок выдали семь рублей, иначе он грозит уехать к Д. За сценой настоящий мотор гудит в настоящий рожок. Для реальности в первых рядах даже пахнет бензином. Опричник не соглашается на такую трату и уходит в лес, собрав пред этим громадную толпу народа и объявив ей, что эти семь рублей он оставляет своей прислуге, так как у него прислуги нет, то эти деньги берет с собой коза. Кончается пьеса выходом NN, загримированного под Пушкина, с последней краткой фразой: «Был у тебя. приду опять…»
Так как слов для всех действующих лиц не хватило, пришлось их заимствовать из других неизданных произведений разных авторов.
Диалоги получались хотя и красивые, но часто не соответствовали развитию фабулы.
— Была та смутная пора, — горячо говорил герой пьесы, — когда Россия молодая, в бореньях силы напрягая, мужалась гением Петра…
Героиня, не давая ему докончить фразы, возражала уверенно и сердито:
— Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, так воспитаньем, слава Богу, у нас немудрено блеснуть…
Ссора кончалась только благодаря вмешательству третьего лица, введенного в пьесу режиссером для заполнения пустого места у настоящего розового куста с чудными плодами, причем это третье лицо давало резюме, мирившее всех:
— Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь.
В одном месте, где пушкинские неизданные стихи были слишком неуместны, а нужно было все же брать что-нибудь из пушкинского материала, герой пьесы читал большой монолог из ежедневной газеты о необходимости устройства лечебницы для алкоголиков имени великого поэта.
Пресса в своих мнениях о пьесе раскололась на две неравные части. Большая, не получившая контрамарок на премьеру, укоряла декоратора и вторые персонажи в чрезвычайно долгих антрактах; меньшая часть, уступившая свои контрамарки родственнику жен, наоборот, пьесу выдвигала, сравнивая ее даже с «Крейцеровой сонатой» по звучности стихов…
И только один экстерн, прочитав к экзамену «Капитанскую дочку» и сделавшийся внезапно поклонником Пушкина. — скопил от продажи старых учебников семнадцать рублей, поехал на могилу великого поэта и выразил свое мнение по поводу пьесы. Взял бумажку, прикрепил ее ржавым гвоздем к ограде и вывел большими кривыми буквами:
«Здесь плевать воспрещается».
ТИХИЕ НЕПРИЯТНОСТИ
(1915)
Путь к здоровью
Она с любопытством и с некоторым сожалением посмотрела на меня.
— Вы какой-то городской. Затхлый. В вас нет природы… Понимаете?
Я не был заинтересован в отсутствии ни самой Ариадны Сергеевны, ни природы, поэтому сказал, что хочу есть и чтобы меня отвели домой.
— А сами-то вы дорогу не знаете? — И она иронически усмехнулась. — Два шага — четыре версты от вашей дачи… Тем более лесом.
— Я не привык так шагать, — нехотя сказал я, — и тем более вашим этим… лесом…
— Ну, я вами займусь, — погрозила она пальцем. — я заставлю вас отдохнуть… Вы такой городской, затхлый…
— Слышал.
— Я заставлю вас кататься верхом, много ходить, ездить, играть… Я хочу, чтобы вы были здоровы…
— Я тоже, — загадочно ответил я, — проводите?
— Ну, провожу, провожу… Тюря…
Дорогой она много говорила о том, как приятно носиться по полю верхом на горячей лошади, как хорошо одному по целым дням бродить по лесу, не обращая внимания ни на жару, ни на дождь, или играть в футбол и, утомившись, думать о том, что волнует сердце. Она с такой непосредственностью описывала каждую деталь этих удовольствий, что у меня опускались руки.
— Ну-с, неврастеник… Итак, все это принято?
— Принято, — бледнея, отвечал я, — оздоравливайте.
Она протянула мне руку и улыбнулась обещающей улыбкой, от которой по телу пробежали мурашки.
У Ариадны Сергеевны были красивые голубые глаза и розоватая кожа на лице. Кроме того, она была женщина: если бы не эти благоприятные для нее обстоятельства, вряд ли что-нибудь помешало бы моему искреннему намерению: остановиться, извиниться за эту небольшую остановку, отойти в сторону, отломить хорошую палку и, ударив Ариадну Сергеевну, уйти… не подав ей руки. Многие это не любят, и она, наверное, бы больше не искала со мной встречи, а я был бы совершенно спокоен за свой летний отдых.
Но она была женщина, и я, несмотря на свою нечуткость, сразу учел это и только сказал:
— Спасибо… Жду…
Прекрасное летнее утро. Как манит соседний лес, еще не загаженный дачниками и мальчишками!.. Красиво облако, тающее в чистом ослепительном небе, когда никто не тычет и не лезет к вам, чтобы вы оценили это облако по достоинству. Вдвойне прекрасно летнее утро еще потому, что я встаю не раньше двенадцати и никогда не вижу его, а только красиво грущу о нем… На этот раз мне суждено было соприкоснуться с летним утром около пяти часов, максимально через два часа после того, как я потушил лампу и перестал читать.
— Вас там барышня дожидаются, — с приветливой улыбкой сказала какая-то домашняя старуха, которая обычно отсыпалась во время какого-нибудь другого сезона, а летом была всегда на ногах, — соседская.
В душе я называл барышню не соседской, а много хуже и спросил, что ей надо.
— С лошадьми приехала, — шепотом передала старуха.
Я сдержан на язык и никому не мог сказать, что я лошадиный барышник. Вряд ли по моему внешнему облику меня можно было принять и за ветеринара. Поэтому я с большой неприязнью встретил этот визит.
— Может, это не барышня, — зевая, спросил я, — так, может, постоялый двор кто ищет?
— Барышня, — убежденно сказала старуха, — такая из себя глазами голубая…
В эту минуту мои симпатии искренне принадлежали даже самым порочным людям, но с черными глазами, тем не менее я встал, оделся и, не умываясь, сошел вниз.
— Ах, это вы? — И Ариадна Сергеевна приподнялась со стула.
— Должно быть, я, — холодно пожал я ее протянутую руку, — хотя мне редко приходилось видеть себя в пять утра…
— Ах, голубчик, какой вы, право…
— Городской, затхлый? — злобно спросил я. — Чем. так сказать, обязан?..
— А я лошадей привела, — весело сказала она, — и для вас одну…
— Чего же я с ней делать буду?
Около года тому назад мне пришлось выиграть на лотерее корову, и я хорошо еще помню, какого позора мне стоил выигрыш, когда я приставал ко всем с просьбой принять ее от меня на память. С лошадью, которую всегда можно привязать к забору, особенно летом и на даче, я справился бы гораздо быстрее, но саму Ариадну Сергеевну нельзя было ни привязать к забору, ни подарить на память: предстояла ответственная и тяжелая для человека, который спал всего два часа, задача — быть любезным…