— Не беспокойтесь, очень хорошо…
— Я все-таки прицеплю еще газетку к занавеске… Глаза молодые, они ночью темноту любят…
Когда я вернулся домой и стал переодеваться, в кармане пиджака что-то зашуршало. Я вскрыл конверт и изумленно вынул оттуда деньги.
«Не сердитесь, милый Алексей Сергеевич, — написал Шванин в маленькой сложенной записочке, — я сам был молод и знаю, что такое без денег праздник проводить. У меня эта четвертная, можно сказать, лишняя, а когда у вас будет, отдадите».
Я сконфуженно улыбнулся и переложил четвертную к пачке других бумажек, праздно лежавших у меня в бумажнике.
Доброта Шванина начала сказываться через четыре дня.
— Алло! Слушаю вас… Слушаю…
— Это вы, Алексей Сергеевич?
— Ах, Дмитрий Михайлович! Какими судьбами?
— Вы только не сердитесь, голубчик, но мне прямо даже обидно…
— В чем дело?
— Я даже не поверил сначала… Разве у вас такие скверные обстоятельства?
— У меня? Нет, кажется, ничего…
— Ну что там скрывать… Только почему вы не обращаетесь ко мне? Через несколько месяцев мы с вами, можно сказать, будем родственниками, я так рад, что я отдаю дочь за такого милого молодого человека, а вы идете сначала к чужим людям…
— Я, право же, ничего не понимаю…
— Мне Шванин звонил, говорил, что дал вам двадцать пять рублей и даже не назначил срока…
— Дмитрий Михайлович, поверьте…
— Да, я сам понимаю, дело молодое… В картишки продулись?
— Поверьте мне…
— Да вы не волнуйтесь… Мне только неприятно, что у меня в доме вы всегда говорите о хороших заработках, о свободных деньгах, а тут на самом деле…
— Я же не просил… Вы понимаете…
— Вы отдайте ему… Одолжите у меня и отдайте…
— Я очень вам благодарен, но мне не нужно ваших денег, кроме того…
— Я вам не навязываю, но мне просто неприятно… Вы извините меня, может быть, это мещанство, но что делать… Неприятно, что жених моей дочери ходит и занимает четвертные у каких-то…
— Я бы просил вас, если это возможно… Алло! Алло… Дмитрий Михайлович… Барышня! Что вы нас разъединяете? Что? Повесил трубку… Ага… Хорошо…
— Что же, вы подыскиваете комнату себе? Мне, конечно, все равно, если моей квартирой гнушаются, я так, как хозяйка спрашиваю… Билетик надо вывесить…
— С чего вы взяли, Мария Михайловна? Садитесь, пожалуйста…
— Ничего, я постою. Не я взяла, другие берут. Могли бы сами сказать, не через знакомых. Я не кусаюсь.
— Я же ничего не понимаю…
— Дай понимать тут нечего. Ваш же знакомый, господин Шванин… Прочитайте.
Она передала мне письмо, в котором Шванин образно и настойчиво укорял мою хозяйку в том, что она губит молодой организм своего квартиранта, не отапливая в достаточной мере комнат…
Дочитав, я скорбно посмотрел на хозяйку.
— Тут в соседнем доме комнатка хорошая есть, — уклончиво ответила она на мой взгляд.
— Тут недоразумение какое-то, — робко произнес я, — я ничего не говорил…
— Если у каждого жильца свое недоразумение будет, лучше уж так как-нибудь, — хмуро возразила она, — вы подумайте и скажите насчет билетика, когда вывесить можно. Не из-за удовольствия комнату сдаешь, чтобы потом сплетничали…
— Я просил бы вас…
— Нет уж, позвольте мне попросить вас… Мне это не нравится.
Верочку я встретил во время поисков комнаты.
— Ну как Расланова? — холодно спросила она меня, небрежно подав руку. — Томитесь по ней?
— При чем тут Расланова? — удивленно спросил я.
— Да так… Убитое настроение, муки одиночества, ночевка вне дома…
— Откуда вы знаете?.. Кто вам наболтал?..
— Совершенно незаинтересованный человек… Я слухов не собирала, а просто вчера встретила Шванина, он мне и рассказал… И о ваших жалобах на одиночество, и о вашей тоске и неудовлетворенности… Мне казалось бы, что человек, который собирается начинать жизнь с другим человеком, которого он называл любимым, не должен томиться из-за того, что какая-то артистка…
— И об артистке Шванин рассказал?
— Нет. Об артистке он не рассказал, но это томление, эта тоска, эти ночные кутежи вне дома… Недаром этот ваш знакомый рассказывал, что он целую ночь вас утешал… Сначала утешитель, потом утешительница явится…
— Верочка…
— Вера Дмитриевна.
— Оставьте это. Все вздор.
— Ну знаете. Алексей Сергеевич, если для вас это — вздор, чего же я могу ожидать дальше?..
— Верочка…
Еще через несколько дней мне удалось восстановить прерванную чужой добротой линию своей жизни. Деньги я вернул Шванину с короткой и характерной припиской, после которой мы избегали встреч друг с другом.
Мне рассказывали, что в одном обществе, говоря обо мне, Шванин невольно прослезился при воспоминании о незаслуженной обиде и тихо сказал:
— Как тяжело, как больно быть отзывчивым… Они топчут это чувство сапогами… Так жестоко, так холодно топчут…
С тех пор я решительно избегаю встреч с добрыми людьми.
Человек своей инициативы
Какой-то нервный человек, возвращая Коле Вытридову заметку, сказал ему:
— Уйдите, Вытридов… Вы малодеятельны, вы инертны… В нашей профессии нужна инициатива, нужна решительность, смелость, умение взять человека в нужную минуту. Уйдите, Вытридов.
Поэтому, когда Коля пришел ко мне, с рекомендательным письмом от одного моего друга, он не поздоровался, даже не снял широкополого котелка, а только постучал набалдашником своей палки по столу и сказал:
— Я — американец, я умею брать за горло. Нужный человек от меня не убежит.
— Вы плохого представления об американцах, — сурово произнес я, недовольный Колиным вторжением, — на языке уголовного судопроизводства такой способ общения с нужными людьми имеет несколько другое название…
— Кроме того, — Коля взял у меня со стола папиросу, — дайте спичку… Спасибо. Кроме того, у меня громадная инициатива. Вы еще глазом моргнуть не успеете, а я вам любого деятеля живым или мертвым приволоку…
— Видите, — сухо сказал я, оглядывая свою маленькую, прокуренную комнату, — приемов для живых общественных деятелей устраивать я не могу, что же касается до вашего любезного устроить у меня мертвецкую, то…
— Какой же вы редактор, — иронически произнес Коля, играя палкой, — в вас горения нет, искры нет. Что ваш издатель-то смотрит, — дружески закончил он.
— Простите… господин… господин…
— Вытридов, Николай Александрович.
— Господин Вытридов… Я занят… У меня срочные…
— Ну, ладно, не сердитесь, — примиряюще закончил он, — просто меня ваш брат-мямля раздражает. Ну, хотите, я вам на завтра интервью с балериной Паевой устрою. Идет?
— Не надо, — раздраженно ответил я, — не люблю балерин.
— Ну, старичина, успокойтесь, интервью будет. Только уже принесу — деньги на бочку. Я, знаете, не люблю этих переговоров: очень уж вы все плутоватый народ. Я, голубчик, — американец. Товар мой, деньги ваши. До свиданья.
Приблизительно часа через четыре меня позвали к телефону.
— Это вы, мерзавец Вытридов? — резко спросил чей-то негодующий женский голос. — Вы, вы?
— Нет… это не я… то есть не он, — ответил я, — здесь нет такого…
— Что же, вы еще станете отпираться? Куда же мне обращаться? В полицию? Да, в полицию? Я обращусь, честное слово обращусь, — звенел и надрывался голос, — вы этого хотите?