Уже выходя из своей комнаты, жена начинает быстро шептать сливающееся в одно:
— Я не могу… Я не могу… Я не могу…
И вместо ожидаемых криков муж. услышав это из столовой, отвечает кротко:
— И я не могу. Будет.
— Будет! — эхом отзывается жена.
Тут наступает тяжелая минута. Нужно выяснить, кто из них больше, чем другой, не может. На стороне того и право предъявлять требования. Собственно, никому их предъявлять не нужно, но тогда каждый может считать себя тихим страдальцем, и другому станет совестно.
У жены начинают дрожать уголки губ и в левом глазу поблескивать водянистое пятнышко.
— Мне от вас ничего не нужно… — нарушает она дрогнувшим голосом молчание.
Мужу становится неудобно. К нему быстро возвращается вежливость, холостое джентльменство, и, с клубком в горле, он отвертывается к окну и настаивает:
— Может быть, я вам могу быть чем-нибудь полезен, когда вы… Когда вы… Одним словом, если вам нужны деньги…
— Мне ничего не надо… У меня есть семьдесят два рубля и мелочь. Если бы вы могли…
— О, конечно… Когда и сколько угодно…
Соответствующее характеру молчание.
— Может быть, вы уступите… мне… розовые портьеры из столовой. Я к ним очень привыкла…
— Да разве о таких пустяках…
И вот через четыре часа начинается закладывание вещей.
— Может быть, у барыни нет ремней? — шепотом, слегка приоткрывая дверь кабинета, спрашивает муж. — У меня есть… У нее, кажется, нет…
— Можно войти? — стучится через несколько минут жена в дверь кабинета. — Я хотела вас просить… У вас, кажется, есть лишняя наволочка…
Наволочка у него есть. Отдает. И потихоньку убегает, не хлопая дверью.
Сила привычки страшнее закона инерции. У инерции есть свои логические законы, у привычки, чем их меньше, тем она работает сильнее.
В этот вечер муж не едет к Пальковой.
— У меня неприятность. — говорит он по телефону неподдельно-грустно, — после расскажу… Съезди одна в кинематограф. Да, да. Конечно, завтра буду.
Отойдя от телефона, ходит по квартире, заходит в пустую комнату жены и почтительно-нежно подымает упавший на пол ночной чепчик.
— Да… да… — шепчет он и произносит вслух, — здорово…
Потом снова подходит к телефону и начинает вызванивать приятелей, с кем бы можно поехать в ресторан. Все. конечно, заняты, и от этого становится еще грустнее. Находится только один, самый неприятный — попрошайка и болтливый.
В ресторане сидят долго, сытые до неприятности, без ухарства или веселья мешая крепкие напитки и длительно напиваясь.
— Скучно, брат, у меня теперь… — заметно пьянея, говорит муж.
— И у меня, — прерывает раскисший приятель, не давая мужу разговориться.
— Разошлись мы с Ниной Петровной-то… Слышал?..
— Петровна? — тупо спрашивает пьяный приятель. — Это кто? Жена?
— Жена. брат…
— Вот так номер… Хочешь еще коньяку?.. Ты скажи только…
— Пусто, брат, в квартире…
К приятелю на секунду подходит сознание, и, борясь с собственной ногой, безнадежно застрявшей где-то внизу, он спрашивает с пьяным вздохом:
— Любишь, значит… Раз пусто-то?..
— Кого? Нину? Я? — возмущается муж. — Да я бы ее собственными руками… Вася… Вася… Сколько мне лет… Тридцать два мне лет… А что она со мной сделала?.. Теперь она со своим этим… Как его… И черт с ней.
На другой день Палькова, пахнущая крепкими неприятными духами, в ажурных чулках и со слегка подведенными бровями, на минуту заезжает к нему на квартиру. Остается до вечера. Заглядывая вместе с ним в комнату жены, осторожно берет с подоконника какую-то яркую ленту и презрительно смеется:
— Это она в волосах носила? Вот мещанка…
— Ты у меня умница, — нежно говорит муж и целует пропахшие духами руки.
— И ты мог столько времени жить с этой…
— Не будем говорить о ней… Ты знаешь, я был еще таким мальчишкой в душе, когда это произошло…
Это, значит, два человека разошлись окончательно. Окончательно. Очень окончательно.
Так мне рассказывали очевидцы.
История первого дневника
Я никогда не вел дневника. Единственная попытка в этом направлении потерпела обидную неудачу. Собственно. это был даже не дневник, а просто список всего того, что я. гимназист пятого класса, успел сделать в течение двух недель по отношению к тем добрым воспитателям, которые следили за моим успехом и поведением. Здесь было подробное описание удачной кражи тетрадей с письменными упражнениями у рассеянного математика, незаметно прошедшая пятерка, умело вставленная во время перемены в журнале отца законоучителя, и масса других удовольствий, более интересных для переживаемого тогда момента, чем для опубликования их теперь. Описание каждого случая было сопровождено краткими и искренними характеристиками потерпевших. Должно быть, юношеский порыв и искра литературного таланта помогли мне сделать это интересно и живо, потому что, когда дневник, случайно забытый в парте, попал в руки директора, он читался вслух целым педагогическим советом, собравшимся специально для этих, в сущности, незначительных проб пера.
Дневник произвел, очевидно, сильное впечатление, потому что все единогласно решили сразу предоставить для развития начинающегося таланта более широкую плоскость, чем скромные стены провинциальной классической гимназии.
Добрые мои родители смотрели на это совершенно иначе.
— Вам придется взять вашего сына из гимназии, — вежливо, но определенно предложил директор, — он занимается нехорошими вещами.
— У этого мальчишки удивительно ровный характер, — подтвердили этот факт родители, — дома он тоже занимается ими.
Найдя сочувствующие души, директор ознакомил их с моими заметками и наблюдениями. Положительно, несмотря на свое авторское чувство и явную молодость, я не придавал им столько значения, как эти зрелые и спокойные люди…
— Возьмите уж. Вместе с бумагами. Сынка-то вашего.
Родители посоветовались и решительно отказались от этого заманчивого предложения:
— Не надо нам этого сынка…
Не знаю, сколько времени продолжался бы этот некрасивый торг моей неопытной жизнью, но, когда я увидел, что мне придется подыскивать себе не только новую гимназию, но и новый дом, что вызвало бы массу осложнений перед наступающим вакатом, — я решил положить этому конец.
— Я больше не буду, — неискренне сказал я, выдвигаясь из-за естественного прикрытия, стеклянной двери директорского кабинета, — извиняюсь.
Мое появление не вызвало ни взрывов восторга, ни трогательного молчания.
Отец почему-то сразу вспомнил недостатки моего воспитания и, внутренне терзаясь ими, сокрушенно сказал:
— Эх ты… Драли тебя мало.
Мать, эта добрая женщина, опора своего мужа во всех затруднительных случаях, поддержала его туманной надеждой:
— Ничего еще. Время не ушло.
Директор, уловив мое обещание, придрался к случаю:
— Перед кем ты извиняешься, негодяй? Перед кем?
Обращение мне несколько не понравилось, но я решил не обращать на него внимания; раз я смогу остаться в гимназии — свои люди, сочтемся…
— Перед кем извиняешься?..
В душе я прекрасно понимал, что извиняться за мою наблюдательность и тяготение к литературному творчеству мне не перед кем, но, так как мной было довольно умело затронуто много лиц, я решил перевести дело на подкладку широкой общественности.
— Перед всеми.
— А знаешь, за что извиняешься?
Спадать с тона было неудобно, и, не меняя позиции, я довольно непринужденно дал и этот ответ: