— За все.
— Больше не будешь? — с нескрываемым недоверием спросил директор, очевидно, не желавший, вопреки моим намерениям, прекратить разговор.
— Не буду.
— А что ты не будешь?
Не в моих интересах, конечно, было рассказывать все то, что я мог бы сделать для специальных заседаний педагогического совета и чего впредь обещался не делать. Поэтому и этот ответ я постарался замаскировать в неопределенную форму:
— Все.
— Пакости не будешь писать?
Так как все написанное мною в дневнике я считал исключительной правдой, продуманной и прочувствованной, имеющей целью ознакомить с собой, кроме близких товарищей, еще и подрастающее поколение четвертого класса, — это обещание я дал радостно:
— Не буду.
— Честное слово?
— Честное слово.
Желая себя и гимназию обезопасить на будущее, директор решил в хронологическом порядке набрать с меня несколько десятков совершенно лишних честных слов.
— А тетрадки красть не будешь?
— Как, он и тетрадки крал? — без особенно радостного чувства осведомились родители.
— Крал, — безропотно подтвердил я.
— Не с тобой, мерзавец, разговаривают…
На этот раз я действительно поторопился с частичной откровенностью. Все равно этот прискорбный факт был бы и не мной доведен до сведения этих людей.
— Неужели у товарищей крал?..
— У учителя, — не оправдывающе пояснил директор и, не совсем, очевидно, доверяя взглядам моих родителей на этот счет, резюмирующе добавил: — Это хуже.
— Крал… Боже мой, неужели крал?..
Хотя в этом случае и не требовалось моего утверждения, но я решил и здесь поставить точку над «и»:
— Честное слово.
— Может, он еще что-нибудь делал?
Будь директор осведомлен и о тех событиях, которые произошли по моей вине, но, к счастью, еще не успели попасть в дневник, у него хватило бы еще на полчаса разговора… На этот раз он решил перенять мою систему и загадочно кинул:
— Много еще делал…
Пользуясь подходящим моментом, мать решила заплакать.
— Плачь, плачь, — подбодрил ее отец, — вырастили сынка…
— Да уж, сынок… — неопределенно вставил директор. — сыночек…
Настроение было явно не в мою пользу. Ни с какой выгодой для себя я его использовать бы не смог. Поэтому, только из деликатности, я решил поддержать свое предложение.
— Примите обратно уж этого щенка. — поддержал меня отец, конечно, не в той форме, в какой мне было приятно, — без обеда его оставляйте, в карцер сажайте, в угол, что ли, ставьте…
По-видимому, несмотря на нашу совместную жизнь, отец плохо понимал меня, если мог думать, что именно только ради предложенной им программы я хочу остаться в гимназии. Я решил молчать.
Слово, по характеру момента, принадлежало директору. Это было очень нехорошее слово:
— Возьмите его. Я ничего не могу сделать…
— Значит, совсем?
— Совет еще подумает, но пока держать такого человека в гимназии…
— Пойдем, Евгений, — коротко предложил отец, — поучился, будет…
— Можно книги взять?.. Из класса… В парте они…
Тон, каким была произнесена эта просьба, плохо напоминал последнее слово приговоренного, потому что директор со злобой, посмотрев на меня, кинул:
— Иди. Да только не торчи долго в классе… Знаю я тебя…
У нас было обоюдное знание друг друга. В классе, где сейчас была перемена, мой вкат по паркетному полу был встречен общим шумным сочувствием:
— Ну, как? Были? Где он сам? А что отец с матерью? Да ты говори…
Я выдержал достойную паузу и поделился сведениями о собственной судьбе:
— Вышибли, братцы…
— Это Тыква на совете тебе подпакостил… Ей-Богу…
— Ну да. Тыква… Он добрый… Это Алешка нагнусил.
— А разбить ему в коридоре морду, будет тогда…
— Ты не куксись… Примут еще…
— Молодчага… Вышибли, а он ничего…
Положительно здесь я встречал несравненно больше сочувствия, чем там, где я был несколько минут тому назад. Учитывая это, я решил оставить о себе хорошую память:
— У меня, братцы, там мел натерт для немца, в кафедру насыпать… Вы уж как-нибудь сами…
— Ты уж не беспокойся. Даром не пропадет, насыплем… У тебя еще там два гвоздя…
— Это так, в пол вбить. На всякий случай. Может, кто зацепится…
Некоторые из приятелей и единомышленников по описанным в дневнике случаям решили предложить чисто коллективную помощь.
— А мы, брат, забастуем, когда уйдешь…
— А какие требования-то предъявите?
— Экономические. Чтобы тебя вернули.
— Спасибо, братцы… Ну, прощайте… Сенька, сегодня вечером приходи ко мне…
— А ты куда сейчас?..
— На реку… Сниму штаны и с сеткой пойду по малявкам…
— А у нас еще три урока… Вот черт… Дней пять шляться будешь…
Кажется, что, уйдя из класса, я оставил там немало людей, искренне завидовавших моему неожиданному положению.
Домой я возвращался с отцом и матерью. Это была очень невеселая группа. Я шел спереди, с ранцем за плечами, искренне довольный тем обстоятельством, что сейчас я смогу спокойно позавтракать дома хорошей яичницей, выпить кофе и, так как дома мое присутствие будет всем напоминать о семейном горе, уйти шляться по городу. На реку, конечно, я бы все равно не пошел — летом еще набегаюсь. Отец шел сзади и говорил много лишнего.
— Ух, как и драть я его буду, — делился он впечатлениями с матерью, — сниму что надо да ремнем…
Мать, наверное, по своим чисто практическим соображениям находила, что эта мера может доставить только бесполезное удовольствие отцу и никакого педагогического значения не имеет:
— Проберешь этакого… Его оглоблей надо…
— И оглоблей буду, — не стеснялся в средствах отец, — всем буду…
Сказать, чтобы все эти обещания действовали на душу как успокаивающая музыка, я не мог, но отвечать на улице было бесполезно. И, только придя домой, я решил, что пора заговорить и мне.
— Бить будете? — хмуро спросил я, твердо уверенный, что меня никто не тронет пальцем.
— Будем, — упрямо ответил отец, — непременно… Из гимназии вышвырнули…
— А я туда обратно вшвырнусь…
— Да кто тебя примет-то?..
— Кто вышиб, тот и примет…
Отцу, по-видимому, это показалось вполне возможным. Он искоса посмотрел на меняй стал снимать сюртук. Оставлять меня без приличного возмездия ему все-таки не хотелось, и тоном, уже менее суровым, он довел до моего сведения, что хочет отдать меня в мальчишки к портному.
Так как это было придумано совсем неумно, я даже не стал спорить:
— Отдавай.
— Ты с кем разговариваешь, негодяй?
— С тобой.
— То-то, «с тобой»… Ты чего здесь торчишь?
— Есть хочется…
— Позовут, когда надо…
— Мама уже накрывает…
— Иди, иди… Скажи, что сейчас приду тоже…
Через две недели меня снова приняли в гимназию.
— Ну, как, — с плохо заметной строгостью спросил меня отец, когда я в первый раз после перерыва пришел из гимназии, — жмут?
— Пустяки… Забыли все…
— А этот вот. которого ты кокосовым орехом назвал у себя там?
— Ничего… Позубрю завтра.
— Ну, зубри, зубри… — И, потеряв педагогическую нить, отец вдруг оторвался от газеты: — Когда, брат, я в школе учился, был у нас чех один… Так мы ему перца толченого в журнал сыпали…
— Табаку нюхательного лучше…