— Рассказывай. Только большую, чтобы волки были, и Пунька, и мама…
Я взял стул, подставил его к кроватке и сел; в темноте я видел, с каким любопытством на меня смотрят немигающие черные глаза.
— Жил-был волк. Приходит он к Пуньке…
— А рак приходит?
— Так. Через огород.
— А там забор…
— Ага… забор… Спи, спи, Наташа, все спят.
— А кто спит?
— Пунька спит, няня спит, — для убедительности и желая пополнить разнообразный ассортимент спящих, я неосторожно добавил, — зайцы спят…
— А где они спят?
— В лесу.
По-видимому, заячий быт давно уже интересовал Наташу. Последние остатки прерванного сна сразу покинули ее, и она больше вынырнула из-под одеяла:
— А как они спят?
— Да так. Ляжет заяц и спит.
— А подушки у них есть?
— У зайцев? Подушки? Нет.
— А как без подушков?
— Лапу подложит и храпит.
— Заяц храпит?
— Заяц.
— И кроваток нет?
— Нет. Прямо на листочках, в норке.
— А холодно?
— Холодно. Терпит. Поест и спит…
— А что поест? Молочко?
— Капусты поест. Дадут ему, и съест.
— А кто?
— Мать даст.
— Зайцева мама? А у него есть мама?
— Есть.
Следуя собственным соображениям о всякой маме, Наташа спросила:
— А в гости Зайцева мама ездит?
— Ездит.
— А как зайцы в гости ездят?
— Соберутся и поедут.
— На лошадке?
— Бегом. Всей семьей — и старый заяц, и зайчиха, и зайчата.
— А они поют?
— Кто поют?
— Зайцы.
— Поют.
— А как?
— Сядет под дерево, взмахнет лапкой и запоет.
— А что поет?
— Песни разные.
— А какие?
— Разные, говорю. Заячьи.
— А Пунька поет?
— Поет. Сидит в конуре и поет.
— А у зайцев конфеты есть?
— Есть.
— А какие? Из капусты? Сладкие?
— Сладкие.
— Дядя, дай конфетку…
— Спать, спать надо, Наташа… Поздно. Завтра проснешься, в ванночке тебя купать будут…
— А зайцев купают?
— Купают.
— А как?
— Возьмут зайчонка за хвост и в воду.
— А ему не больно?
— Зайчонку?
— Зайчонку.
— Нет. Привык. Спи, спи, Наташа…
— А завтра расскажешь о зайцах?
— А я какой?
— Ты?
— Да, я. Поганый?
Наташа подумала и почти уверенно ответила:
— Ты хороший. А зайцы поганые?
— Зайцы тоже хорошие. Спи. Закрой глазки и спи.
Наташа закрыла глаза и пролежала так несколько минут. Когда я осторожно приподнялся со стула, чтобы незаметно уйти, она с трудом приоткрыла правый глаз и шепотом спросила:
— А зайцы…
— Что зайцы? — так же шепотом переспросил я, убирая стул.
— А зайцы…
Большой черный глаз устало закрылся.
На другой день утром, когда я еще спал, кто-то зацарапался ко мне в дверь.
— Кто там? — спросил я, закутываясь в одеяло. Ответа не было.
— Кто там?
— Впусти, дядя…
Дверь приоткрылась. Сначала показалась Наташина голова с упругими косичками, торчавшими в разные стороны, потом рыжая голова подаренного мной медведя, потом вся Наташа, с клеенкой на груди.
— Ты что, Наташа?
Она посопела носом и конфузливо осмотрелась.
— Пришла с добрым утром сказать…
— А еще что? — попытался я смутно догадаться о целях этого неожиданного прихода.
— О зайцах расскажи…
— А ты меня любишь?
Она почему-то вздохнула, ткнула медведем в косяк и, подняв на меня глаза, с достоинством произнесла:
— Люблю. И ты меня любишь.
С этого момента мир был восстановлен.
Рассказы об Италии
Гейне сказал, что есть люди, которые, увидев яйца, уверены в том, что они видели курицу. Я никогда не был в Италии, но у меня есть очень много знакомых, побывавших там. Им кажется, что они очень хорошо знают эту страну. Вот приблизительно какое представление об Италии я получил от их рассказов.
— Приезжаете вы в Венецию. Везде вода. В Риме — Некрополь. В Некрополе — Акрополь, в Акрополе — Колизей.
— Ав Колизее?
— Кажется, Неаполь. Я уж точно забыл сейчас географическую карту.
— И везде вода?
— Ну, что вы… Площадь Святого Марка. Много голубей, на плечи садятся, на голову.
— Всем?
— Нет, так, кто захочет.
— Что же они, эти голуби, жалованье за это, что ли, получают?
— Ну, уж вы шутите… Домашнее животное, привыкает. А в Венеции, между прочим, везде лагуны.
— И много их там?
— Ну, еще бы… Как ни сядешь в гондолу, так и лагуна. Я целые ночи не мог спать — звезды, песни.
— Поют?
— Все поют. Мальчишка сапоги чистит — поет, нищий милостыню просит — поет. Лакей обед несет — поет. Ему говоришь, что второе недожарено, а у него — глаза черные, движения порывистые и под салфеткой гитара спрятана. Думаешь, не граф ли переодетый, — молчишь и ешь.
— А что едят?
— А так, все. Под соусом больше.
— Макароны, наверное, все.
— И макароны. Их беднота ест. Прямо на улице.
— На улице?
— Да. Дома сварит, а норовит съесть на улице. И не дай Бог высунуться: сейчас же деньги попросит. Для вас. говорит, специально ел.
— Так вы бы не давали…
— Попробуй не дай… Там у каждого ладзарони фамилия одна что стоит. На нем сапоги с дырой, вместо подметки, а фамилия Кампо-Рито-ди-Спаранелла…
— А ладзарони, это кто?
— А вот которые на солнце греются. Ляжет на тротуар и греется. Тем и живет.
— И тоже поет?
— Поет. И обязательно что-нибудь итальянское. Во дворце тоже был.
— Ну, и как?
— Ничего. Весело. Большой такой, мрачный, а внутри роскошь необычайная. Заперт только, жалко, не пускают туда. В Риме тоже хорошо. Римляне ходят.
— Да, исторический город… Жители такие…
— Мало, наверное, изменились. Чувствуется как-то. Смотришь на него, а он тем же Плутархом каким-нибудь или Геродотом выглядывает. Там воды нет.
— Как, совсем?
— Нет, есть, только ее, наверное, дома держат. Там на этой самой лагуне на баркароле не поедешь. Там извозчики.
— Приятно, наверное…
— Ну, еще бы… Ночь такая, звезды… Едешь тихо-тихо, а он весло держит в руках…
— Извозчик?
— Почему извозчик? Гондольер.
— В Риме?
— Ничего подобного. В Милане.
— Разве и в Милане вода везде?
— В Милане? Не помню. Я уже сказал, что по карте как-то не помнится… Я о Венеции… А еще тоже хорошее ощущение — приезжаешь, прямо в рулетку кинешь франк, а тебе отдают тринадцать…
— Где, в Милане или в Неаполе?
— Нет, в Монте-Карло. Это во Франции. А еще лучше был случай в Швейцарии. Приезжаем мы в Женеву, а Марья Николаевна…
— Ну. а в Италии как?.. Женщины, наверное…
— Женщин много. Красивые… И у всех глаза черные. Ей еще семи лет нет, а у ней глазищи — во… Знал покойник Бизе, с кого Кармен списать…