— А я почему знаю, — убито сказал он. — она мне о вас все уши прожужжала…
— Не я же жужжал, а она…
— Что же вы на нее всю вину сваливаете?..
— А я чем виноват?..
— Вы виноваты в том, что третьего дня сего месяца я по телефону застал у вас мою жену, Катерину Пет…
— А я так сам ее застал. Не по телефону. Пришел, а она сидит и ждет меня.
Матахин посмотрел сначала куда-то в угол, потом на меня и голосом, в котором послышались слезы, печально сказал:
— Значит, вы любите друг друга?
— Ей-Богу же, я ее не люблю, — примиряюще бросил я, — ну хотите, я вам дам честное слово…
— Не надо мне ваших честных слов… Она мне все рассказала… Все.
— Может, вы бы еще раз с ней поговорили… — предложил я.
— Э, да что тут разговаривать… Семью вы разбиваете… У нас сыну девятый год…
— Ну, вот видите…
— Негодяй вы, Зурин, — внезапно встал он, — за этим и приехал я, чтобы сказать…
— Матахин, — холодно ответил я, не в силах найти в себе негодующих ноток, — подите вон…
— За это бьют… — искоса поглядывая на меня, проворчал он.
— Маша! Проводите, пожалуйста, гражданина.
— Я не ожидала этого от тебя…
— Катерина Петровна…
— Да, да, не ожидала… Встревожить душу женщины, а потом отрекаться от нее из страха перед мужем…
— Да он не пугал меня… Катерина Петровна…
— Ах, не надо, не надо этих упрашиваний… Я пришла, чтобы проститься…
— Ах, проститься…
— Ты рад… У тебя холодные глаза…
— Да, холодные. Да…
— Я люблю эти холодные глаза.
— Катерина Петровна…
— Я хочу, чтобы на них остался прощальный след моего…
— Кто там? Войдите, Маша, что вам?
— Вас там дожидается какой-то гражданин.
— Попроси подождать.
— Попроси, говорит, выйти, а то я сам подымусь…
— Хорошо, Маша, идите. Катерина Петровна…
— Это Евгений. Он сейчас придет сюда. Я знаю его характер.
— Ка-те-ри-на Петровна…
Она посмотрела мне в глаза и радостно всплеснула руками:
— Ты плачешь?.. Ну, милый, не надо… У тебя слезы… Ты не смеешь меня мучить слезами… Родной мой…
— Я не могу… Я же не хочу… Кто там… Войдите…
— Евгений.
— Гражданин Зурин. Я вас предупреждал, что, если я второй раз застану здесь эту женщину…
Когда Матахин увел Катерину Петровну, я лег на кушетку, закрыл лицо руками и пролежал так около двух часов. И, когда поднялся, усталый и бледный, я понял, что я уже не жилец в этом городе. Впрочем, через четыре недели я приехал снова; через три часа после моего приезда в кабинете уже сидела Катерина Петровна и упрашивала меня, чтобы я окончательно переговорил с ее мужем. Что может сделать она одна без помощи любящего и любимого человека…
Собачий рассказ
Арк. Тим. Аверченко
Человек, у которого я живу, очень хорошо ко мне относится. И я сам люблю лежать у его ног целыми часами и сквозь сон смотреть, как он сидит и что-то пишет. Иногда он отрывается от работы и ласково смотрит на меня.
— Ты славная собака, Ретто.
Таким тоном он никогда ни с кем не разговаривал. Меня это очень трогает, и, как бы ни было тепло и уютно на ковре, я все-таки встаю и лижу ему руку.
— Какие у тебя добрые глаза, Ретто.
Как же им не быть добрыми. Ведь я люблю его. Он такой спокойный, мягкий и хороший. И чем больше я люблю его, этого человека с тихим голосом, тем больше ненавижу людей, которые его окружают.
Когда в доме еще не было этой крикливой розовой женщины, ругающей теперь моего друга и вносящей столько нелепого шума, было сравнительно лучше. Часто мы воз-вращались домой вместе. Я приходил от одной знакомой овчарки, которая так мило передавала мне все сплетни их дома и была очень нежна, я дожидался моего друга у дверей квартиры. Приходил он всегда усталый и чем-то хорошо взволнованный. Я — собака, но я прекрасно понимал, чем он был взволнован.
Я бросался к нему навстречу и старался лизнуть в лицо: разве он не был для меня самым близким?
— Ах, Ретто, Ретто… Старая моя собачища… Как было хорошо… — бросался он на диван в своем кабинете.
— Ну, уж старая, — вилял я хвостом, — вы скажете.
— Нелли удивительно мила…
— Нелли похожа на мою овчарку, — смотрел я ему в глаза, — у них что-то общее в манере освежать нас своим лепетом о пустяках…
— Ах, Ретто, если бы ты понял меня…
— Да разве я не понимаю? — Я ложился около стола, клал голову на лапы, показывая, что самое лучшее, если он сядет за стол и начнет писать. Все равно, разве разговором со мной выскажешь все то, что поет в сердце.
Он садился и писал. Долго-долго. Отрываясь и шепотом разговаривая со мной.
— Это выходит очень хорошо, Ретто. Так понятно и просто.
— Я очень рад, — взглядом отвечал я, — разве же может быть иначе у такого славного и умного человека, как вы.
Ложился он поздно и долго не мог заснуть; вздыхал. В эти минуты мне очень хотелось полежать с ним. Иногда я не сдерживался, подходил и — осторожно клал лапу на одеяло. Он улыбался в темноте какой-то очень хорошей улыбкой и ласково упрекал:
— Ретто… Такая большая собака…
— Ведь вы же все равно не спите, — конфузливо опускал я голову, — а я бы прилег и не мешал.
— Ну иди, иди, хитрая собака… Ну, гоп…
Какая же я хитрая собака? Хитрая — это та розовая женщина, которая теперь живет в доме, целует его в щеки и мешает ему работать глупыми слезами. Если бы она была не хитрая, она рассказала бы ему о своих разговорах по телефону и каких-то письмах, которые она прячет.
В постели у него очень хорошо. Чисто, тепло и с ним рядом. К утру я, правда, ухожу — и ему, наверное, неудобно, и я лучше на ковре высыпаюсь.
Один раз он пришел чем-то убитый, с заплаканными глазами и грузно опустился в кресло.
— Меня больше никто не любит. Ретто.
Я подошел к нему и положил голову к нему на колени:
— А я?
— Разве только ты, Ретто…
— А та? Нелли? — если бы он мог меня понять. И, чувствуя, что ему самому хочется ответить на этот вопрос, он грустно шепнул:
— Нелли бросила. Ее теперь нет… Нелли никогда не вернется.
Действительно, она, должно быть, не вернулась. Мой друг стал приходить домой рано. Он не писал. Не разговаривал со мной. Если садился за стол, долго и пристально смотрел на огонек лампы, потом опускал голову и плакал.
— Пожалуйста, не плачьте… Не надо плакать, — говорил я ему молча, отходя в угол, к книжному шкапу и смотря оттуда, — разве вы не знаете сами, какой вы хороший…
— Ретто, если бы ты мог меня понять, — сквозь слезы говорил он. — Я совершенно один.
И плакал опять. Таких ночей было очень много. Потом стало приходить очень много людей; все они кричали, смеялись и бросали на пол окурки. Потом прекратилось и это, а в квартире у нас осталась жить одна из приходивших со всеми. Грубая, визгливая, недобрая, розовая женщина.
Мы ее не любим. Мой друг относится к ней брезгливо, а мне ее иногда хочется укусить. Разве она не может сделать, чтобы он не был такой бледный и не плакал по ночам? А если не может, зачем она здесь?
Все это я рассказываю, между прочим, только для того, чтобы вы могли понять меня и не обвинить во вчерашнем поступке. Я причинил много неприятностей моему другу, но я думаю, что каждый на моем месте поступил бы так же.