Вчера утром, пока еще он спал, я побежал за прислугой на базар. Я люблю эти утренние прогулки после долгого сна в теплом кабинете. Обнюхаешь встречных, поделишься впечатлениями со знакомыми и немного рассеиваешься. Ко мне целиком переходит настроение моего друга; если же он еще захворает, так я прямо сажусь около постели и начинаю выть. Может, это глупо, но я не могу удержаться.
Прислуга, обегав все лавки, завернула куда-то за угол, где посередине улицы мужики навалили кучу зеленых елок. Она подошла, выбрала молоденькое хрупкое деревцо и отдала деньги.
— Кому это у вас елку купили? — спросила меня знакомая такса с нашей лестницы.
— Не знаю, — рассеянно отвечал я, сам занятый этой мыслью, — ребят у нас нет… Может быть, просто в столовую поставить. Я не люблю запаха елки, но многие любят.
Прислуга знала, для кого. Встретившись на лестнице со швейцаром, она широко раскрыла рот и рассмеялась:
— Хозяин чудит. Лысина во всю голову, а он елку устраивает. Тоже…
Какая она дура… Разве можно над ним смеяться.
Никогда я не видел его таким оживленным. Пришел с мороза, немного румяный, внес массу каких-то коробок, раскрыл их и стал вытаскивать оттуда золотые нитки, орехи, свечки.
— Елку, брат Ретто, устраивать будем, — сказал он мне, кивнув головой на елочку, которую прислуга поставила к нему на стол.
— Давайте, — улыбнулся я, — будем делать что хотите.
Возился он с елкой, как гимназист на дворе со снежной бабой. Вешал, перевешивал каждую игрушку и улыбался.
— Хорошо, Ретто?
Я ударил хвостом по ковру: очень хорошо. В это время кто-то позвонил по телефону.
— Да, да, Надежда Николаевна, — печально сказал он в середине разговора, — я буду один… В прошлом году в это время мы с Нелли тоже устраивали елку… Что? Да, в память ее. Мне даже кажется, что вдруг она… Да, да, я знаю, что она не может вернуться…
Она не может вернуться, Ретто… — сказал он, положив трубку.
Улыбка сползла у него с лица. Он прилег на диван, прислонил лицо к кожаной спинке й замолчал. Мне показалось, что он плачет, но плачет так тихо, что это можно услышать только душой, а не ушами. Так мы молчали очень долго, пока не стало совсем темно. Потом он резко хрустнул пальцами, поднялся с дивана и стал зажигать свечи на елке.
Это очень хорошо, когда в длинной темной комнате, где недавно плакал большой, добрый человек, светится маленькими огнями елка.
В это время и вошла та, которая жила с нами. Высокая, напудренная, в шелестящей неприятной юбке. Я хорошо запомнил их разговор.
— Это еще что? — злобно спросила она, показывая пальцем на елку.
— Это я… для себя…
— И долго ты намерен здесь сидеть?
Мне хотелось побыть сегодня одному.
— Что еще за выдумки дурацкие?
— У меня нехорошо на душе.
— Ты же сегодня обещался со мной к Ереминым…
— Я не пойду, Нюта.
— Как же ты не пойдешь?.. Это же свинство, — в голосе у нее уже слышалась кухонная резкость.
— Я не пойду туда. Там противно.
— Что же ты, со своей елкой будешь торчать?
— Да, буду. Понимаешь — буду.
— Я ее к черту выброшу, твою елку.
— Ты этого не посмеешь сделать.
— Я? Не смею?! — Я глухо зарычал.
— Куш ты, дрянь… Я тебя вышвырну из этого дома вместе с елкой.
— Иди вон, — тихо и твердо сказал мой друг.
— А, ты вот как, — визгливо закричала она, — вот как… На тебе, на… — и, схватив каминные щипцы, она ударила ими елку. Послышался какой-то хруст. Брызгами полетели свечки, и деревцо упало со стола.
— Как ты смеешь! — хрипло закричал мой друг, побледнев и тяжело дыша. — Иди вон…
Быть может, я просто убежал бы из комнаты. Но когда эта женщина, вместо того чтобы просить прощение, вместо тихих слов или плача подбежала к моему другу и два раза тяжело ударила его по лицу, я не мог удержаться. Все помню смутно — хорошо только помню, как зубы впились в мякоть пахнущей одеколоном ноги, кто-то закричал, упал на пол и меня оттащила за ошейник сильная, знакомая рука.
Я должен был защищать его. Я его люблю.
— Идем. Ретто… — взволнованно сказал любимый голос, в котором дрожала горечь, — идем. идем… Маша! Маша! Принесите, пожалуйста, хозяйке воды… Потом, там хозяйка уронила елку… Смотрите, чтобы не загорелось…
И я, и он почти выбежали на улицу. Мы ходили по улицам до утра. Никого не было. Я все время шел с ним рядом и терся об ноги. Около какого-то моста он остановился:
— Ты любишь меня, Ретто?
Странный вопрос.
Теперь мы живем не в городе. У нас маленький домик, три комнаты. В одной кровать, в другой письменный стол, в третьей он, мой близкий, ест и пьет чай. Сплю я почти всегда с ним, потому что в комнатах холодно, а я теплый. Когда наступают сумерки, мы выходим и идем в поле, все белое от снега.
Он часто останавливается на одном месте и смотрит куда-то вдаль и вздыхает. Тогда я ложусь прямо на снег и смотрю в ту же сторону. Когда становится холодно, он зовет меня домой:
— Пойдем, Ретто…
А ночью, как прежде, садится за стол и долго пишет. Теперь он еще больше любит, когда я вдруг подымаюсь с места, подхожу к нему, кладу голову на колени и тихонько виляю хвостом. Он очень хороший и добрый человек.
Реферат о юмористике
Я знаю много людей, которые очень не любят юмористов и юмористики.
— Разве это литература? Шел человек, на голову ему банка с цветами упала. Побежал, а за пальто собака уцепилась. Это не искусство.
— С чьей стороны? — иногда решался я вступить в спор. — Со стороны собаки, банки или человека?
— Со стороны юмориста, извините. Или еще: попалась человеку в жены дура. Другой бы рассказал, почему она дура, почему женились на ней, а юморист — что? Ха-ха да хи-хи.
— Конечно, — соглашался я, — в этих случаях приличнее дать герою возможность кончить жизнь самоубийством, чем смеяться… Но дело не в этом… Юморист должен быть наблюдательным…
— Подумаешь. Мало ли смешных случаев на улице. Тут старуха упала, тут лошадь на лоток с яблоками наступила… А в семейной жизни — еще больше… Нет, батюшка. Настоящий беллетрист, он разбирается во всем. Ему мало, что герой блондин. Почему он такой, да как его детство довело до этого?.. Да, у каждого психология своя есть…
Почти все возражения сводились к этому. Каждый юморист представляется добродушному русскому читателю незаконнорожденным сыном кафешантанного негра и вдовы уездного исправника. От батюшки он приобретает неизменную веселость мыслей и умение отбивать ногами чечетку, а от матушки — нюх на кухонные и уличные события.
Жизнь его представляется, приблизительно, в таком виде. Утром юморист встает и, еще не умывшись, начинает смеяться.
— Ты что? — спрашивают домашние.
— А так, — легкомысленно отвечает юморист, — сейчас лежал и думал, а что, если бы у меня три ноги было. Вот здорово-то было бы…
Одевшись, он идет по улице и лезет ко всем знакомым с подробными расспросами:
— А у вас ничего не случилось? А свинья в колодец не упала? А по морде дворнику никто не дал? А комнатных жильцов никто с лестницы не сбрасывал?
Узнав, что одно из этих событий произошло, юморист бежит сейчас же домой и пишет.