Афинские ночи
Сарапьянц из «Курьера» и Теткин из «Края»,
Сознавая, что жизнь наслаждений короче,
И мещанскую этику зло презирая.
По субботам открыли афинские ночи.
Декадентка Петрова, вдова-акушерка,
Две матерые, местно-известные Фрины
В уголке, где трясется без книг этажерка,
Обнажаются гордо и знойно-картинно…
Обстановка афинская стильно-красива:
На стене Айвазовский, открыток две пары.
На столе — колбаса, солонина и пиво,
В гонорарные дни — монпансье и сигары.
Ах, афинские ночи античного тона,
Сколько в вас отреченья от нудной морали,
Сколько красок в волнах голубого хитона
Из утащенной на ночь кухаркиной шали!..
Правда, пристав здесь видит одно балагурство,
Но по клубам шипят о крушеньи устоев…
Да, недаром сюда прибегают с дежурства
Фармацевт Шепшелевич и писарь Обоев…
Да, недаром, продав букинистам все книги
И собрав восемнадцать рублей торопливо.
Гимназисты нашли помещенье для лиги
(Как у тех…) и скупают сигары и пиво.
А в «Общественном сквере», на главной аллее.
Представители «Края» с «Курьером» едва ли
Не слыхали, как шепчут подросточки, млея:
«…Это те, что… афинские ночи… Узнали?..»
Что я написал бы,
если бы он умер
Ты в жизни шел походкой робкой,
Не видя часто в ней ни зги.
Под черепной твоей коробкой
Лежали мертвые мозги.
А жизнь-то вся, как на бумаге,
До заключительной строки:
Ни героической отваги.
Ни созидающей тоски…
На «нет» — ты отвечал: «не надо»,
На крик, — согнувшись в три дуги,
С улыбкой ласкового гада
Лизал послушно сапоги.
Любовь считал пустой затеей
И убежденья — пустяком,
Ища свой хлеб и лбом и шеей.
На четвереньках и ползком.
Одет хоть скромно, но прилично
(Где надо — смокинг, где — сюртук),
Ты жил ведь, собственно, отлично
Проворством языка и рук.
Вот умер… Что ж… Мы все там будем…
Мы все свершим загробный путь:
Когда-нибудь да надо людям
От скучных будней отдохнуть…
Но я хотел бы для порядка
Тебе в могилу кол вогнать:
Боюсь, тебе там станет гадко
И ты вернешься к нам опять…
Ему без долгих размышлений
Авторитетов разных тьма
Прижгла ко лбу печатью «гений»
Взамен позорного клейма…
Но тот, другой, всегда с иголки
Одетый в новенький мундир,
В традиционной треуголке,
Незрелых школьников кумир.
Мне и милей, и ближе втрое,
И рад я ставить всем в пример.
Как может выбиться в герои
Артиллерийский офицер.
Два Наполеона
Да, были два Наполеона:
Один из книг, с гравюр и карт.
Такая важная персона.
Другой был просто — Бонапарт.
Один с фигурой исполина.
Со страхом смерти не знаком.
Другого била Жозефина
В минуты ссоры башмаком.
Один, смотря на пирамиды.
Вещал о сорока веках.
Другой к артисткам нес обиды
И оставался в дураках.
Мне тот, другой, всегда милее.
Простой, обычный буржуа.
Стихийный раб пустой идеи,
Артист на чуждом амплуа.
Я не кощунствую: бороться
Со всей историей не мне…
Такого, верю, полководца
Не будет ни в одной стране.
Наполеон был наготове
Всесильной логикой штыка
По грудам тел и лужам крови
Всего достичь наверняка.
Поэтам
Пусть душа безвременьем убита:
Если в сердце алая мечта.
Не бросайте розы под копыта
Табунов усталого скота.
Замолкайте. Время не такое,
Чтобы нежность белого цветка
Разбудила гордое в герое,
Увлекла на подвиг дурака…
Все мертво. Ни песен, ни улыбок.
Стыд, и муть, и вялость без конца.
Точно цепь содеянных ошибок
Нам связала руки и сердца…
Все сейчас — моральные калеки.
Не для них ли думаете вы
Говорить о счастье, человеке
И о тихом шелесте травы…
Не поймут, не вникнут, хоть убейте.
Вашу святость примут за обман.
Не играйте, глупые, на флейте
Там, где нужен только барабан…
Нашим дням, когда и на пророке
Шутовства проклятого печать.
Не нужны ласкающие строки:
Научитесь царственно молчать.
Легенда о страшной книге
Сергею Горному
Ему надевали железный сапог
И гвозди под ногти вбивали.
Но тайну не выдать измученный смог:
Уста горделиво молчали.
Расплавленным оловом выжгли глаза
И кости ломали сердито.
Был стон, и струилась кроваво слеза,
Но тайна была не раскрыта.
Сидит инквизитор, бледней полотна:
«Еще отпирается?! Ну-ка!»
Горящая жердь палачу подана.
Готовится новая мука.
«Сожгите! Но тайну узнайте вы мне —
Пусть скажет единое слово».
Шипит человеческий жир на огне.
Но — длится молчание снова.
Заплакал палач и бессильно сложил
К работе привыкшие руки.
Судья-инквизитор слезу уронил.
Как выдумать лучшие муки?!
Конвой зарыдал, и задумался суд.
Вдруг кто-то промолвил речисто:
«О ваше сиятельство! Пусть принесут
Стихи одного футуриста.
И пусть обвиняемый здесь же прочтет
Страничку, какую захочет…»
Судья предложившему руку трясет.
Палач, умилившись, хохочет.
Велели — и книгу на стол принесли:
Такая хорошая книга…
Измученный молча поднялся с земли
В предчувствии страшного мига.
«Довольно! — сказал он. — Пытали огнем.
Подвергли ненужным обидам,
Я гордо и честно стоял на своем
И только твердил вам: «Не выдам!»
Но если стихи футуриста читать —
Нет: лучше ботинок железный…
Какую там тайну вам надо узнать?!
Пожалуйста — будьте любезны…»
И выдана тайна. В глухой полумгле
Рассказана чья-то интрига.
Свершилось. И грозно лежит на столе
Кровавая страшная книга…