Творческая душа
(Набросок из альбома)
На него никто не обращает внимания. Он сам раздевается в швейцарской и робко поднимается в приемную. Там, также робко, присев на уголок рыжего с потрескавшейся кожей дивана, он безропотно и долго дожидается редактора.
Редакционные мальчишки не стесняются при нем на бегу сыграть в орлянку или с пакетами в руках обсуждают редакционные интриги — как умело затерять рисунки, посланные в цинкографию, или два раза получить на проезд.
— Голубчик… Послушайте…
— Чего вам? — сухо оборачивается мальчишка.
— Николаю Петровичу сказать бы надо…
— Чего сказать-то? — с презрительным пониманием цены людям бросает мальчишка.
— Да вот что, мол, Иван Никитич дожидается… Так и скажи, голубенок, что, мол, второй час сидят и дожидаются.
— Некогда мне… Сенька, поди ты…
— Сам пойдешь…
— Я уж тебе, стрекоза, к празднику потом на чаишко…
— Ладно, пойду… Занят он только…
— Скажи, что загадочник, мол, пришел… Матерьял есть…
— Сейчас…
Через полчаса Иван Никитич обиженно вздыхает и сам идет в редакторский кабинет.
— Можно?
— Кто еще там, — доносится из-за двери, — что нужно?
— Свои, свои — с извиняющейся улыбкой говорит Иван Никитич, кланяясь перед дверью. — Матерьяльчик принес…
— Кто свои? — снова хрипит сердитый баритон. — Какой матерьяльчик?..
— Шарадки новые, анонимы…
— Ну, войдите… Без вас жарко… Дышать нечем, а вы еще анонимы…
— Здравствуйте, Николай Петрович… С дачки приехали?
— С дачи. Показывайте, что у вас…
С момента этого приглашения лицо у Ивана Никитича принимает неожиданно серьезное и благоговейное выражение, а в глазах появляется какой-то скользящий огонь гордости.
— Вот-с одна, злободневнаял.
— Подумаешь, — хмуро хрипит баритон, — злободневная…
— Честное слово… Вчера вечером вылилось…
Иван Никитич вынимает из рваного портфеля аккуратно сложенный листок и, волнуясь, читает:
— Это что же?
— Фаланга-с, — радостно шепчет Иван Никитич, оглядываясь по сторонам, — воинская фаланга…
— Непонятно. — злобно тыкая окурком, бросает редактор, — давайте другую…
— Как же непонятно? — дрожащим от обиды голосом переспрашивает Иван Никитич. — Уж так просто… Вчера вечером…
— Кто же разберет? Что там в Египте?
— Фа. — терпеливо объясняет Иван Никитич, — фа.
— Какое еще фа?
— Фа-кир, фа-раон, фа-уна…
— Фауна? В Египте?
— Изобилует.
— Ну, ладно… Дальше-то что?
— А по лесу лань бегает, — торжествующе добавляет Иван Никитич. — это уж всякий догадается…
— Нехорошо что-то выходит. — уныло и равнодушно оппонирует редактор. — Фа-уналань… Что-то китайское выходит…
— Конечно, если читатель без понимания, так ему все такое, китайское… Фа-лан…
— Твердый знак ведь…
— Где твердый…
— Лан-то…
— Придираетесь. Николай Петрович… На что животному твердый знак, если оно в лесу бегает…
— Ну, хорошо, хорошо… А с лифтом как это?
— С лифтом? Га.
— Что га?
— Га делают. Приедут и га делают.
— Кто?
— Да кто едет-то. После остановки. Приехали, мол… Как вот слезут с лошади и говорят: уф…
— Я вот никогда не делаю…
— А многие любят…
— Еще есть что?
— Загадочка есть одна… Читать? «На А сначала начинаюсь. на М всегда ведь я кончаюсь, в середке в окна я вставляюсь. Вина в том. правда, не моя, что лишнее во мне есть А, когда же я вставлю предлог, меня отгадать всякий смог».
— Это что, тоже насчет Египта?
— Нет уж, это такое. Древнее.
— Пирамиды?
— Шутите… Где же a-то? Да еще лишнее…
— Вы уж сразу говорите…
— Сказать? — уже лукаво смотрит Иван Никитич. — Скажу, скажу: Авраам…
— Больше ничего?
— Есть еще две…
— Хорошо… Отнесите сами в типографию… Скажите, чтобы корпусом набрали…
— Я сам схожу… Я сам…
— До свидания… У меня еще дело одно…
— Может, фамилию можно? — робко спрашивает Иван Никитич.
— Чью фамилию?
— Да внизу бы… И. Ерпакин.
— Где Ерпакин?
— Фамилию мою… Под шарадами бы…
— Послушайте, вы… Это же черт знает…
— Иду, иду… До свиданьица…
Выходит из редакции Ерпакин взволнованный и веселый. Губы шепчут что-то радостное и глаза смеются. За утлом он вынимает маленькое поломанное зеркальце, поправляет черный истрепанный галстук, выглядывающий сзади, и сдвигает шляпу набок.
Вечером он сидит в пирожной со знакомым фотографом и, медленно прожевывая сальные куски теста, говорит долго и одухотворенно:
— Это что, брат… Сунул стеклышко в баночку да жди, когда что появится… Нет, ты писать сумей, а надо стих, так и стихом.
— Где же! Иван Никитич… Разве я могу, — почтительно-уныло поддакивает фотограф, — наше дело такое…
— Мы, брат, писатели, из души выкладываем… Ты думаешь. это просто — сел да написал, как счет прачке… Э нет…
— Да разве я думаю…
— Иной раз часа по два сидишь… Скажем — верблюд, рифму к нему найти, строк двадцать припиши… А напишешь, тут тебе и деньги, и почет…
— Да уж дело такое, Иван Никитич…
— В семи изданиях пишу… И знают-то как… Поди ты любого мальчишку там спроси: кто такой Ерпакин? А, говорят, Иван Николаевич, знаем, знаем…
А ночью, когда все рядом уснут и только из комнаты соседей, двух студентов, еще слышен шелест страниц. Ерпакин достает лист чистой бумаги, разграфляет его бережно карандашом и садится писать…
Его не интересует, что он через неделю получит за этот вечер четыре рубля: он забывает о двухчасовом ожидании в редакционной приемной…
— Ишь ты, — ухмыляясь, шепчет он, — какое вылилось… Вот так загнул.
И на лице у него появляется счастливая, ласковая улыбка.
ХИРОМАНТИЯ
Из сборника «Оккультные науки»
(1917)
Составитель этой книги знал одного человека, которому все наперебой старались с возможной точностью определить его близкое и отдаленное будущее.
— Тебя повесят к совершеннолетию, — вслух задумывался над его судьбой один из близких родственников. — Может быть, и не дождавшись.
— Судьбы будущего неисповедимы, — отклонял его опыт объект предсказания, — кто знает?..
— Ты сгниешь на каторге, — официально оповещали его воспитатели казенного учебного заведения.
— К этому человеку страшно подойдут кандалы. — походя пророчествовали чужие люди, — как будто бы он родился в них. Как в сорочке.
— Из тебя выйдет прекрасный фальшивомонетчик, — ободряли его товарищи, — если, конечно, ты не займешься детоубийством. Со временем характеры меняются…