— Ать-два! Ать-два! Ты, интеллигент, чертова пешка! Ты у меня брюхо подберешь! Ешь глазами, свинячий пуп! Здесь тебе не университет, кошачья дрянь! Я тебе покажу энциклопедию!
Лущихин ковырял ружьем воздух, напрягался, чистил казарменные отхожие места, до тех пор пока какой-то пьяный подпоручик не запнулся о него и не спросил:
— Грамотный?
— Так точно.
— Где учился?
— В университете.
— Значит, писать ты умеешь?
— Так точно.
— Иди в канцелярию. Только чтобы без всяких там римских уголовных и вообще. Что писать велят, то и пиши.
— Покорнейше благодарю, ваше высоко…
Сел Лущихин в канцелярию. Частью писал, частью бегал для старшего писаря за папиросами. За это раз в месяц получал отпуск на четыре часа и, сидя где-нибудь в уголке, думал:
«Ничего, придет время… Войдут в казарму люди и спросят: «А нет ли здесь интеллигентного человека?» А я выйду и скажу: «Я, Лущихин, присяжный поверенный». Пожалуйста, товарищ Лущихин, — общественная работа перед вами… Россия свободна, умственные силы нужны, и вы, как интеллигент…»
И время пришло.
Россия стала свободной. Потребовались умственные силы для созидания новой жизни, и, когда Лущихин радостно лез на нары в казарме, чтобы приветствовать однополчан с новым строем, новобранец Умырялов круто заявил:
— Брось, харя. Куда лезешь со своими университетами. Натерпелись мы от вашего брата, барина… Будет.
Лущихин робко улыбнулся, пожевал губами и виновато пробормотал:
— Какой же я барин, товарищ… В 1908 году меня аресто…
— Ну, нечего там… Ногти, брат, у тебя розовые, деколоном от тебя тянет… Буржуишко чертово… Попили нашу кровь…
Побежал Лущихин домой, переоделся в штатское, нацепил красный бантик и хотел сесть на извозчика.
— Семь.
— Чего семь? Половина второго, товарищ извозчик.
— Семь рублей, говорю. Куда ни поедешь. С кого же нам, как не с вас, чертей буржуазных, драть…
— И на трамвае люди ездят, — успокоил себя Лущихин.
Увы, это был прекрасный бытовой инцидент, а не непреложный факт. На площадке кто-то увесисто ткнул его кулаком в спину, поковырял в ухе большой медной пуговицей, плотно прижал ногу и облокотился на голову.
— Осторожнее, — жалобно пискнул Лущихин. Это вызвало острый взрыв негодования.
— Осторожнее тебе? Ах ты, черт крахмальный! Ему неудобно? А зачем ты в трамвай лезешь? Ездил бы в каретах… Видишь, рабочий человек, который неимущий, — в трамваях ездит, так и ты сюда прешь? Отдыха от вас, буржуев, нет… В реку бы вас всех чертей…
Слез Лущихин с трамвая и побрел в казарму.
— Это вы что же, господин Лущихин?
— Как то есть что?
— Писарем у нас состоите?
— Писарем. Второй год.
— Так, так. А почему, позвольте узнать, вот Егор Тарабулин не писарь, а вы писарь?
— Так Тарабулин же неграмотный. Ты же сам говорил.
— Ага… Значит, если он неграмотный, университетов не кончал, значит, ему и писарем быть нельзя? Господин Лущихин может, а Егор Тарабулин не может.
На другой день Лущихин уже приготовлялся к маршевой роте, держал то же ружье, ковырял им в воздухе и. изгибаясь, выпячивал грудь.
— Ать-два… Ать-два! Лущихин! Не гнитесь! Не нравится? Ничего, братец… Не все наш брат, мужик, с ружьем по-шагивать должен, и интеллигент пусть помахает… Эх вы… Буржуй, а на плечо брать не умеете.
Ночью Лущихин лежал на нарах, спал и видел во сне, что интеллигенция — это мозг страны и ее нужно беречь. Это было так трогательно, что по щекам, сползая на подушку, текли слезы…
Поплачем же и мы, братья-интеллигенты, вместе с Лущихиным… Ни тюрьмы наши, ни кровь наша, по-видимому, не убедили демократию, что наши крахмальные воротнички — не паспорт буржуа… Бедные, мы всегда были под гласным надзором… Когда-то нас ссылали и вешали люди н голубых мундирах за демократию, теперь нас будет гнать в окопную грязь демократия за то, что люди в голубых мундирах тоже, как и мы. учились в гимназиях и кончали университеты…
Ведь это мы, Лущихины, составляли и разрабатывали те политические программы, с точки зрения которых нас теперь обливают сочным именем: бур-жу-а-зия…
Поплачем же, братья, с моим Лущихиным…
Начало
Началось это совершенно неожиданно. На одном из великосветских раутов Распутин сидел, окруженный дамами, и конфузливо сопел, поковыривая большим грязным пальцем в куске ананаса.
— В вас есть что-то магическое, — ласково кивнула ему головой одна из окружающих, — вы мистик.
Предполагая, что дама говорит о прежнем тобольском конокрадстве, Распутин ответил уклончиво:
— Враки все. Митька крал, а я — нет. Врет наш урядник.
— Нет, нет, не спорьте. Григорий Ефимович, — запротестовали дамы, — вы сфинкс. Загадочный сфинкс.
— Может, и так, девушки, — осторожно согласился Распутин, — только ежели вы насчет Васькиного мерина, так это напрасно. Кто крал, а кто и не крал. Дело прошлое, вспоминать не стоит.
— Мерин — это звучит красиво, — шепнула одна дама, — что-то непонятно-влекущее. Если у меня родится мальчик, я назову его Мерином. Мерин Сергеевич. Честь нашей фамилии спасена.
Тут же Распутина назвали многогранным, бескрайним и нездешним. Он растерянно оглянулся на дверь и подумал:
«Бабы важные. Может, у всех мужья-то пристава. Сейчас словами донимают, а потом до дела докопаются. Как позовут мужьев-то, прощай тогда, Гришка…»
И вслух добавил:
— Идтить надо.
— Нет, нет, не пустим, — заволновались дамы, — ни за что не отпустим…
«Ну вот и готово, — испугался Распутин. — и пымали, как воробья. Эх, кабы отмочить что-нибудь, чтобы меня отсюда сразу выкинули…»
Он потянулся к хрустальной вазе и стал тянуть за скатерть, но расторопный лакей быстро переставил вазу на другой стол.
«Вазу нельзя, — подумал Распутин, — за вазу бить будут. А после ходи. Гришка, без ребер».
Но сметливый ум сибиряка подсказал блестящий выход, и, подойдя к дверям, Распутин подозвал к себе хозяйку салона:
— Одевайся, старуха. В баню едем.
Именно с этого момента и началась блестящая карьера Распутина. Уже чудились ему возмущенные крики гостей, уже заранее краснела щека от удара, и с трепетом ждал он минуты, когда, найдя точку опоры в холодных камнях тротуара, он подымется с четверенек и стрелой помчится в свою комнатку… Но произошло неожиданное.
— В баню? — переспросила хозяйка. — Сию минуту, Григорий Ефимович…
И уже в прихожей услышал он только завистливый шепот из зала:
— Счастливица… Счастливица…
А когда садились в карету, старый лакей почтительно спросил хозяйку салона:
— Так и прикажете доложить графу?
— Так и скажи: в баню. Очистит грехи, мол, и приедет.
С этого вечера прошло три месяца, а великосветские дамы оказались столь погрязшими в грехах, что очистка их не прекращалась даже в двунадесятые праздники.
Приходили очищаться целыми семьями и поколениями. Престарелые бабушки вели за руки юных внучек, и популярность Распутина росла.
— Там какая-то барыня вас спрашивает, — докладывала Распутину прислуга. — Впустить?
— А 4его ей надо?
— У меня, говорит, время от пяти до семи свободно, так я, говорит, очиститься заехала, да поскорее, а то внизу мотор дожидается.
— А какая она из себя?
— Старая, да прыща на ней много.
— Гони, — отбивался усталый Распутин. — скажи, что, мол, безгрешная она. Пусть нагрешит, а потом уж и лезет.
Тогда стали записываться. Не помогло и это. Распутин пожелал исключительной клиентуры и сурово заявил очищаемой от грехов баронессе: