После получасовой беседы мы расходились, довольные друг другом, удовлетворенные от сознания, что все высказано.
— Значит, будете писать?
— Буду. Ответственность падает на вас.
— Газета не лавочка, — мрачно вылился из него афоризм, — покупатели не переведутся.
Со вторника я начал сенсационный роман для нашей газеты. Так как я уже сказал, что это было в первый и последний раз, я могу говорить об этом открыто.
С первой же строчки я начал глухую борьбу с издателем, чтобы доказать, что я не умею писать сенсационных романов. Я уже заранее ненавидел своего героя и его разных приятелей, которых должен был выкапывать для развития действия.
— Романчик надо? — злобно потирал я руки. — Напишу, напишу, голубчик… Я тебе напишу…
Национальность героя обрисовалась сразу. Безусловно, это должен быть малаец. Только к этой нации у меня исключительное, полное, хорошо проверенное незнание ее жизни, обычаев и привычек.
Предстояло наворотить на него массу побочных обстоятельств, явно мешавших интересу, какой мог случайно возникнуть к моему ненавистному детищу. Как мне казалось, я сделал это со вкусом.
В первой же главе обстоятельства складывались так: беглый малаец, которого почему-то звали Арчибальдом, хилый, вечно грязный человек, с вытекшим глазом и неожиданным университетским образованием в Дублине, поселился в маленьком русском городке, служит переписчиком на пишущей машинке у нотариуса и крадет по вечерам сахар у сослуживицы.
Для того чтобы кто-нибудь не подумал, что в романе будут женщина, красивые описания природы или приключения, я продуманно вставил, что означенный Арчибальд на женщин производил впечатление маринованного кота, вид осеннего неба на него действовал, как хинин в пирожном, а что касается приключений, то это был трус, боявшийся самого безобидного мальчишки из лавочки.
Никогда еще с такой радостью я не отдавал в типографию ни одной из своих рукописей, как эту.
Результат получился невероятный. Утром раздался телефонный звонок, и в трубку полился знакомый голос издателя, окруженный ореолом неподдельного восторга.
— Как вам не стыдно… — захлебываясь, говорил он.
— Я же говорил, — торжествующе вставил я, — не умею и не умею…
— За это и стыдно… Да вам с семилетнего возраста надо было писать романы… Это же роскошь…
— Где роскошь? — обиженно заворчал я.
— Да роман ваш… Такая выдумка… Другой бы делал героя красавцем, кинул бы ему на тридцатой строчке обаятельную миллионершу, заставил бы его спасать целую семью из реки, а у вас так просто, так есте…
— Послушайте, вы… — оборвал я, чувствуя, что сделал что-то плохо поправимое, — вы это серьезно?..
— А как вы думаете? Бросьте авторскую скромность… Уверяю вас, что если…
Я бросил трубку и сел портить впечатление.
— Тебе урод нравится… Просто начал… Я тебе сейчас покажу…
Вторая глава была написана исключительно блестяще г точки зрения быстрого прекращения любого сенсационного романа и искреннего признания моей неспособности в этой области творчества.
Я переделал своего малайца в аннамита, дал ему столько курчавых волос, сколько хватило бы на целое племя, выставил его счастливым мужем двух красавиц, дочерей банкиров… Я оправдал его вытекший глаз, уверив, что он видел им, как заяц. С самого момента выхода его из конторы он начал совершать невообразимые подвиги: прыгал с крыши на крышу из-за потерянного котенка, обеспечил на всю жизнь двух нищих, походя усыновил кухаркиного сына и даже уступил на ночь свою кровать какому-то прокаженному, которого он выискал где-то на окраине города.
На этот раз человек, принесший мне печальную новость, был очень далек от нашей газеты.
— Очень хороший роман, — сказал он, пожимая мне руку, — а главное, очень жизненно… С виду маленький и глаз вытек, а на самом деле и красавец, и самоотверженный, и…
— Ничего подобного… — сурово оттолкнул я эти нарождающиеся симпатии, — и этот человек мерзавец.
— Я сразу заметил, что это отрицательный тип. И вы очень хорошо придумали — сделать героя именно таким…
Потом подошел другой. Ему очень понравилось, что в романе иностранец, мало женщин и нет описания природы. Третьему понравилось, что мой Арчибальд, которому я вообще постарался с первого же момента придать все ненавистное мне, чавкает во время еды, читает чужие письма и подслушивает разговоры.
— В этом есть что-то жизненное. Ваш герой близок к быту. Мне очень понравилось. Я даже подписался сегодня на три месяца.
В этот день с дрожащей от негодования душой я снова сел за роман, напрягая все усилия, чтобы положить предел всякого к нему читательского внимания. Я сразу же выкинул героя, отправив его по какому-то воровскому делу в Харьков. Его место в конторе нотариуса занял приказчик, выгнанный за пьянство из москательной лавочки. С редким упорством на протяжении четырехсот строк я описывал внешний вид дома, где помещалась контора; остановился на подробном описании пишущей машинки; сосчитал, сколько листов чистой бумаги лежало на каждом столике. Все это было так скучно и длинно, что я считал себя уже обеспеченным от продолжения романа.
Тогда несчастье надвинулось в окончательной форме.
— Вы знаете, что сейчас делается с газетой? — искоса поглядывая на меня, спросил издатель.
— Неужели тираж падает? — с тайной Надеждой осведомился я.
— Падает… — самодовольно усмехнулось это животное. — Растет как никогда. Интерес к роману изумительный. Пишите, пишите, голубчик!.. Что ни глава, то неожиданность.
Я понял, что работа, взваленная мне на плечи, начинает пригибать меня к земле.
И вот потекли дни длительных, едких мучений. Просыпаясь по утрам, я должен был выискивать новые приключения для моего малайца, тыкать этого человека в самые невероятные условия, следить за его друзьями и выискивать ему новые встречи и знакомства.
На четвертую неделю я ненавидел его до глубины души острой, жгучей ненавистью. Создавалось положение, что меня назначили опекуном какого-то шумного, крикливого идиота, которым я должен был руководить в течение четырех месяцев; этот негодяй навел ко мне других людей, завел себе женщин, дождался преследования полиции, стал скрываться по каким-то притонам, и все это я должен был помнить до мельчайшей детали.
Жизнь потеряла для меня интерес. Я уже не мог спокойно посидеть с добрым знакомым за бутылкой вина, если во вчерашнем номере газеты мой малаец оказался висящим между двумя крышами, причем сверху стояла полиция, а внизу дожидалась, когда он неблагополучно упадет вниз, обманутая женщина с большим пистолетом в руках…
И если я шел в театр, то только для того, чтобы закрыть во время какого-нибудь действия глаза и тягостно придумывать, из какого окна должен выставиться матрац для чудесного спасения моего жулика, повисшего в воздухе.
Маленькие женщины в гимназических платьях, кроткие и наивные, с которыми было так приятно проводить вечера в клубном саду, единственном месте с электрическим освещением в этом городе, испуганной волной отхлынули от меня.
Одна из них открыто формулировала это событие:
— Вы, романисты, так знаете женщин, так знаете… С вами как-то даже жутко разговаривать…
— Я же не романист, Наденька, — уныло оправдывался я.
— Ну да, не романист… Папа вчера говорил, что ваш роман может играть даже роль в истории русской литературы…
— Какую роль, Наденька? — еще унылее откликнулся я.
— Как отражение века…
В этом городе было двадцать семь тысяч жителей, два кинематографа, приезжая труппа и одиннадцать извозчиков. Она была ни в чем не виновата.
А в одну из суббот пришла даже какая-то делегация из четырех человек от местного благотворительного общества.