— Мы к вам, как к автору романа «Разбойник Арчибальд, или Губитель силы»… Не можете ли…
Я выгнал делегацию. Достал вина и целый вечер плакал пьяными слезами о моих гибнущих литературных способностях..
Наконец я решился вырваться из-под власти этого бездушного человека, навязавшего мне сенсационный роман.
— Послушайте, вы, — сказал я ему первого числа, — я хочу это прекратить.
Понимая, о чем идет речь, он спрятал деньги, которые только что собирался мне дать, и злобно посмотрел на меня:
— Попробуйте…
— И попробую. Сегодня же ночью я зарежу своего малайца.
— Я выкину вас из газеты. Можете поступать кондуктором.
— Это лучше. Дайте мне мор деньги.
— Зайдите завтра.
В этот вечер у меня не было папирос и ужина, но были молодая энергия и дикая воля к свободе. Я собрал все это воедино и начал безумствовать. На протяжении одной главы я успел кинуть на рельсы под курьерский поезд мою героиню, утопил во время увеселительной прогулки ее родных, радостно отдал всю тайну моих фальшивомонетчиков в руки правосудия и закончил кратким извещением, что первые лучи весеннего солнышка пробежали по трупу Арчибальда с перерезанным горлом. У меня было такое чувство, как будто я зарезал самого издателя.
Утром, когда номер вышел, издатель позвонил ко мне:
— Зарезали?
— Уже.
— Ну. что же, прощайте!
— До свидания!
— Я лично говорю: прощайте.
— Почему же прощайте… Я могу вам снова писать фельетоны, передовые статьи, стихи.
— А по экономическим вопросам тоже можете?
— Могу.
— И этого не надо. Можете убираться из моей газеты, куда вам…
Это было тоже неожиданно.
— Где же я буду жить… — поделился я с ним невеселыми соображениями, — мне завтра платить за квартиру, у меня сегодня…
— Вот, вот, — злобно подхихикнул он, — десять людей перерезать — это ничего, а без квартирки прожить — это вы не умеете. Любите кататься, любите и…
— Что же теперь делать? — мрачно спросил я.
— Верните к жизни вашего идиота!
— Я ему перерезал горло.
— Это не так страшно.
— Не знаю. Не испытывал.
— Дайте ему три дня отлежаться, а потом напишите, что здоровый организм этого человека перенес все…
— Я же вырезал, вытопил и выдавил всех…
— Людей много, — утешающе добавил он, — найдете новых. Ну, как, значит — работаем?
— Работаем, — с отчаянием вырвалось у меня, — работаем…
В романе человеку походить три дня с перерезанным горлом ничего не стоит. Малаец ожил.
Я решил идти окольными путями. Я набрал ему новую шайку, одаряя каждого из ее членов внешностью, привычками и полным портретным сходством с кем-либо из популярных граждан города, где выходила наша газета. Городской голова у меня назывался Хиком, крал угли в порту и поджигал амбары. Единственного адвоката, красу и гордость города, я сделал нищим, калечащим детей. И даже одна благотворительница, милая и добродушная женщина, начала фигурировать у меня в качестве судомойки.
Пришлось прекратить несколько знакомств и перестать появляться в клубе. Издатель, почувствовав, что это предстоит и ему, ходил около двух дней хмурый, но, придя в контору, начинал умиленно вздыхать и подсчитывать увеличивающийся тираж.
— Вам скоро никто не будет подавать руки, — радостно предупредил я его.
— Не чужими руками сыт человек бывает, — наскоро придумал он небольшое философское обоснование, — проживем и без них.
— Они вам напакостят.
— Не боюсь. Не министров задеваете. Полицмейстер сам читает и каждый день звонит: а что, мол, дальше будет?.. Вы уж только его не попробуйте.
Это была прекрасная мысль. Под видом красочного описания прежней жизни одного из пропойц, всаженного в роман, я написал решительно все, что я только знал плохого о полицмейстере.
Полицмейстер был очень ленивый, малоподвижный человек. На этот раз я сумел всколыхнуть в нем прежнюю энергию и подвижность: номер был конфискован. На другое утро каждый из газетчиков взял вдвое больше экземпляров.
— Так нас и закрыть могут, — весело похлопал я по плечу издателя.
— Вы думаете? — с деланым смехом спросил он. — Я другого мнения. Ни за что не закроют. Мне полицмейстер прямо так и сказал: вышлю автора, а уж там как хотите…
— И вышлет, по-вашему?
— Непременно… — успокоил он. — Ужасно упрямый человек: раз уж что задумал — обязательно до конца доведет…
Все почтенные люди в следующей же главе были отданы мной в арестантские роты: пропойца с привычками полицмейстера перестал пить, открыл школу и стал держать экзамен за университет.
Так продолжалось четыре с лишком месяца, когда наконец роман стал всем надоедать и по утрам газетчики, прежде чем брать газету, осторожно осведомлялись, есть ли в ней роман. Если он оказывался, в этот день большинство из них предпочитало лучше работать на постройках новой дороги, чем торговать печатными произведениями.
— Пора прекратить, — наконец вырвалось у издателя, — будет.
— Ничего подобного. Как же я оставлю на произвол судьбы человека, который уже подпилил решетку и собирается убежать из тюрьмы?
— Повесьте его.
— А потом вы меня заставите, чтобы он восемь дней ходил с веревкой на шее…
— Возьмите лишних сто рублей и прекратите.
Это было мое первое убийство ни в чем не повинного человека за деньги. Я повесил.
Вскоре я уехал из этого города. Прошло уже много лет после этого. Роман еще сохранился у меня как память о тяжелом испытании, перенесенном мной в молодости… И когда теперь меня приглашают работать в какой-нибудь газете, я смотрю приглашающему в глаза долгим, пытливым взглядом и робким голосом осведомляюсь, не будет ли в газете сенсационного романа.
И только получив честное слово, что об этом никто и не думает, вздыхаю радостно и облегченно…
Спокойствие
Этого она мне простить не могла.
— Все, что угодно… Можете ругаться, делать гадости, но быть таким тихим кирпичом, таким тупым тюленем… Нет, с вами нужны железные нервы.
— Из какого же материала, недорогого и прочного, должны быть сделаны ваши нервы, если я, действительно, стал бы ругаться с вами по поводу каждой вашей глупости, походя делать самые неожиданные гадости и вести себя как крыса в ведре?
— Все, что угодно, но только не это спокойствие… Вы им быка можете убить…
— Странное оружие для убоя домашнего скота. Что же, собственно, вы от меня хотите?
— Я хочу, чтобы вы были человеком. Вы даже никогда не возвышаете голоса.
— Правда, я делаю это, только когда нужно позвать извозчика.
— У вас никогда не бывает даже минутного порыва… Вы никогда не сможете зажечь словами… Вы тряпка, мякина…
Таким разговором редко начинается скрепление большого, хорошо продуманного чувства. Так было и в этом случае. Вскоре мы разошлись после года мелких неприятностей, неожиданных разговоров с незнакомыми людьми и предугаданных звонков по телефону с наложением причин неявки к назначенному месту, одним словом: после того, что для краткости и для привлечения сочувствия называется любовью.
И теперь, когда я временами тепло вспоминаю о Надежде Алексеевне, мне кажется странной ее искренняя ненависть к основной черте моего характера: спокойствию…
Началось это с первого же момента, когда я, встретившись с Надеждой Алексеевной третий раз, сказал, что я хочу встретиться и четвертый, только, если можно, где-нибудь вдвоем.