— Как вдвоем? — изумленно подняла она красивые синие глаза.
— Это значит, чтобы не было никого другого…
— Это значит… свидание? — растерянно сказала она.
— Можете назвать это журфиксом, благотворительным концертом или еще чем-нибудь. Мне все равно.
— Я вас не понимаю.
— Могу повторить, я сейчас не занят. Я хотел бы встретиться с вами вдвоем. Если можно — в четверг. Часа в два.
Очевидно, это было очень непонятно, потому что она, нс спуская с меня изумленного взгляда, неопределенно спросила:
— А где?
— Можно на набережной. Придете?
По-видимому, простота постановки всего вопроса немного обидела Надежду Алексеевну.
— Дело не в этом. Прийти я могу, но… Почему вы именно сейчас говорите мне об этом?
— Может быть, я оторвал вас от дела?
— Я так же, как и вы, в гостях, и никакого дела ни у кого нет. Я говорю, почему вы мне не сказали этого, ну, вчера, третьего дня…
— Я вас видел неделю тому назад.
— Почему же вы тогда мне ничего не сказали?
Я подумал и спросил:
— А вас не удивляет, почему я не говорил об этом четыре месяца тому назад, когда мы с вами ничего не слышали друг о друге?
— Я о вас и тогда слышала… Только я думала, что вы высокий и худой.
— Ну, вот видите. Если бы я, на основании этих кратких сведений обо мне, подошел бы к вам и попросил о встрече…
— Странно… Вы так спокойно об этом говорите, как будто бы ни в коем случае не можете получить отказа…
— Да почему же отказывать. Ведь я у вас не особняк прошу, или…
— Все равно. Я могла отказать, и вам было бы очень неловко.
— Это не послужило бы поводом для моего неожиданного самоубийства.
— Я бы могла рассказать это всем, и все стали бы над вами смеяться.
— Это могло бы стать темой для дружного и общего смеха или во время вечернего чая в колонии малолетних преступников, или на семейном празднике у вас на кухне…
— Прямо удивляюсь, как вы все спокойно говорите… Очень удивляюсь.
Это было в понедельник. Два дня Надежда Алексеевна удивлялась у себя дома или в других местах, о которых я не знал, а в четверг, в два часа, она пришла удивляться вместе со мной, на набережную.
Мне очень нравилось ее полудетское лицо и слегка дрожащий альтовый голосок, когда она была чем-нибудь озабочена. За три недели почти ежедневных встреч я успел привязаться к Надежде Алексеевне и решил поделиться с ней этим заключением. Я не знал, что это выйдет так остро и больно.
Один раз, кажется, это было часов в пять, зимой, на большой и шумной улице, когда Надежда Алексеевна стала рассказывать мне о какой-то необходимой покупке, какую она забыла-сделать, я рассеянно прослушал все ее фразы и сказал:
— Вы мне очень нравитесь… Честное слово.
Она остановилась, схватила меня за рукав и посмотрела недоумевающе в глаза:
— Как вы сказали?
— А что? — удивился и я. — Может быть, я что-нибудь того… Непутное ляпнул…
— Вы сказали. — покраснев, пробормотала она, — вы сказали, что… Нет, даже странно как-то…
— Ну да… сказал. Так и сказал, что люблю. Может быть, выразиться по-другому…
Она сразу замолчала, а через минуту у нее вырвалось с искренним негодованием:
— Да разве об этом так говорят…
— Как так?
— Да вот так… На улице, во время разговора о канве…
— Что же, мне понятых было звать, дворников и милиционера, или в контору нотариуса вас затащить…
— О таких вещах так спокойно не говорят, — обиженно кинула она.
— Неужели же я должен был лечь на тротуар, бить ногами по камням и кричать безнадежным хриплым голосом…
— Не понимаю…
— Видите ли. — ласково сказал я, беря ее за руку, — если бы судьба нас столкнула где-нибудь в южноамериканской колонии и я был бы каким-нибудь неграмотным экспансивным дикарем, конечно, дело обстояло бы иначе. Я схватил бы большую рыбью кость, стал бы махать ей в воздухе, испугал бы свою старую матушку и незнакомых колонистов, но здесь…
— Нет, — решительно перебила она. — вы не мужчина… Вы рыба какая-то…
Если это называется рыбой, она была права. Но что же тогда должен представлять из себя мужчина в таком понимании? В детстве я видел, как мальчишки посадили ежа в клетку канарейки: еж тыкался во все стороны, царапал проволоку, а через два дня издох. Должно быть, по всем поступкам он должен напоминать мужчину, тип которого нравится женщинам. Я против этого.
Месяца через два Надежда Алексеевна показала мне письмо от какого-то совершенно незнакомого молодого человека, фамилия которого была не то Непегин, не то Иванов, а может быть, Кранц.
Неизвестный молодой человек хорошим каллиграфическим почерком жаловался на протяжении восьми убористо исписанных страниц почтовой бумаги большого формата, что он безнадежно тоскует о Надежде Алексеевне, любит ее и даже умирает от сознания ее холодного к нему отношения. По-видимому, это была медленная и неверная смерть, потому что письмо шло целую неделю, а молодой человек в конце приписал, что мучительно ждет ответа. Поэтому больших волнений с моей стороны это письмо не вызвало.
— Он меня очень любит, — искоса на меня поглядывая. сказала Надежда Алексеевна.
— Кранц?
— Кранц. Это мой бывший жених. Он студент-электротехник.
— Кончит — инженером будет. Очень хорошие деньги зарабатывают.
— Вас. кажется, это мало трогает? — сухо спросила она.
— Что. собственно?
— Да вот хоть это… Пишет письмо… Пишет, что любит…
— А что же делать молодому человеку, как не любить и писать по этому поводу большие письма. Я сам студентом был. Знаю.
— А если бы я ему ответила письмом?..
— А разве вы не хотели отвечать? Это невежливо…
— Ах вот как…
Она встала с кресла и забегала по комнате.
Я сидел и думал: «Милая девушка, которая мне очень нравится, получила письмо от какого-то тихого бездельника и сейчас же прибежала мне об этом сообщить. Если бы она хотела скрыть, я бы мог ревновать. Что же мне было делать сейчас?» Я встал, подошел к ней и поцеловал ее около уха. Это было самое, может быть, нелогичное завершение события, но утопающий хватается за соломинку. К сожалению, соломинка оказалась настолько тяжелой, что быстро потащила меня ко дну.
— Оставьте, — резко остановила меня Надежда Алексеевна, — раз вам все равно… Значит, и я могу написать такое же письмо… Тридцать писем… Сто писем…
Я уже говорил, что, когда она волновалась или была озабочена, она становилась удивительно милой.
— Надежда Алексеевна. — робко сказал я, — я могу обеспечить вашу горничную лишними десятью рублями в месяц, перехватывать ваши письма, перечитывать их, заучивать наизусть, переписывать в прошнурованную книгу… Неужели же этим я смогу…
У ней на глазах были слезы.
— Вы камень какой-то… Камень… Вас не продолбишь…
И, желая резче подчеркнуть обоснованность своего убеждения, схватила боа и ушла.
Этот вечер она просидела дома, ссорилась с сестрой и плакала. Я провел его дома, бесцельно скучая и хмуро относясь к себе. Впрочем, заснул я в сознании полной своей невиновности.
Если у совершенно посторонней женщины заплаканы глаза, значит, она или перенесла какое-то горе и будет сейчас очень мягка, или на кого-нибудь сердится и с вами будет очень любезна. Заплаканные глаза женщины близкой — урчанье большого английского дога, внезапно встретившего вас в кабинете своего хозяина, где вы сидите одни и дожидаетесь.