— Почему это вы такая, Надежда Алексеевна?
Она укусила губу и нервно затеребила оборку юбки.
— Вы, кажется, в театре вчера были? — И она испытующе посмотрела мне в глаза.
— Как же, как же… Удивительно милая опера. На что я не понимаю в музыке, а и то…
— Вы, кажется, не один вчера были?
— Я-то? Нет. Третьего дня моя землячка приехала и просила пойти вместе…
— А вы, конечно, не могли отказаться?
— Отказаться я мог… Неустойки никакой я платить бы, конечно, из-за этого не стал, но я не понимаю…
— Ах вы не понимаете… Ну конечно, конечно… А я должна была провести вечер одна…
— Вы же сами сказали, что едете в гости… Были?
— Ну, была. Что же из этого?
— Совершенно ничего. Вы были в гостях, а я был со своей старой знакомой в театре…
— Как же вы можете об этом так спокойно разговаривать? — зло спросила она.
— Ведь я же не на взлом несгораемого шкафа ходил… Почему же я должен об этом говорить с горечью раскаяния?.. Я вас люблю… Знакомая моя — женщина приличная, муж ее мой бывш…
— Ах она к тому же еще дама…
— Шесть лет дама…
— Ну, что ж. Нам остается только в последний раз поговорить друг с другом…
— И это будет после каждого моего посещения театра? Хорошо еще, что у меня абонемента нет.
Она круто отвернулась и подошла к окну.
— Вы еще, кажется, шутите?
Я робко замолчал. Кажется, при таком обороте разговора я должен был бы резко встать с места, забегать из угла в угол, хватать себя за голову и громко осуждать свое поведение шумными и пронзительными вскрикиваниями:
— Что я сделал! Что я сделал!
Я не мог прибегнуть к этому. Поэтому в течение двух часов мы сидели почти молча. Изредка Надежда Алексеевна роняла несколько замечаний по адресу моей вчерашней спутницы, из которых я вывел заключение, что эта спутница приехала сюда исключительно с целью завлечь меня в глухие сети, изменить со мной тупому мужу и остаться здесь для продолжительного и непрерываемого занятия нехорошими делами. В число последних входили ее разгаданные намерения приходить ко мне и даже снять общую квартиру. Все мои уверения, что это очень достойная женщина, мать прекрасного трехлетнего мальчугана <- большими черными глазами, разбивались о суровый и неумолимый тон.
— И вас это ни капельки не волнует? — очевидно, готовясь к уходу, внезапно спросила Надежда Алексеевна. — Вы, кажется, очень что-то спокойны…
— Нет, — из вежливости отвечал я, — я волнуюсь. Очень волнуюсь…
Она с молчаливым презрением посмотрела на меня и пожала плечами…
Даже очень близкие люди не всегда прощаются. Резкий стук дверьми и недвусмысленное выражение лица человека, остающегося сразу одиноким в комнате, где сейчас было двое, иногда заменяют теплое рукопожатие или прощальный поцелуй.
Надоедают даже карты. Я видел спортсменов, которые в конце концов перестают появляться на свежем воздухе и начинают показываться только на званых четвергах, да и то приезжая туда на извозчиках. Любимые женщины перестают быть любимыми значительно быстрее. Немного позже они перестают в наших глазах казаться даже женщинами, изредка напоминая только о чем-то, как порыжевшая карточка с проткнутыми глазами.
Через два дня как меня познакомили с Ангарской я сразу исправил годовую ошибку и понял, что у Надежды Алексеевны некрасивый нос и толстые губы. Тут же я вспомнил, что она не читала Достоевского и пишет в неподходящих местах не те буквы.
Кто-то помог найти соответствующие недостатки во мне и Надежде Алексеевне. Оказалось, что это был тот же Кранц, когда-то пытавшийся умереть и теперь приехавший искать места, к моему удивлению, не на кладбище, а на одном из больших, хорошо оборудованных заводов. По-видимому, я оставлял любимое когда-то существо в хороших и надежных руках. В последний раз, после долгого отсутствия встреч, мы встретились на улице. Я проводил ее до дома.
— Почему вы не ответили на мое письмо? — тихо спросила Надежда Алексеевна.
— Это… где вы писали, что между нами все…
— Да. На это.
— Что же я мог ответить? Послать расписку в получении и закончить: в ожидании ваших дальнейших заказов с почтением такой-то…
— У вас даже и сейчас не находится слезы в голосе или вздоха…
— Надежда Алексеевна… Ведь мы уже не любим друг друга… Ну, хотите, из почтения к прошлому я могу сесть вот тут на крыльцо и начать громко плакать, пока меня не уберет один из младших дворников.
— И это все?
— Все.
Кажется, я был не прав. Спокойствие — не признак мужчины. Он должен быть экспансивным, порывистым и полным красивых жестов. В следующий раз, если я встречу женщину, которая мне понравится, я скажу ей об этом в таких сильных и страстных выражениях, что случайно подвернувшийся лишний человек тихо побледнеет и робко прижмется к стене. Я буду топтать ее письма каблуками или рвать их зубами, как резвая комнатная собачка, разбрасывая клочки по паркету… А расходясь, я буду долго ходить по безлюдным улицам, пугая одиноких прохожих мучительной гримасой боли и отчаяния на изможденном страданиями лице…
Вещие сны
Недавно я видел во сне большого старого слона. Его показывал мне какой-то знакомый, хлопал ладонью по слоновым сморщенным бокам, перебирал корявые легкие уши, а потом добавил:
— Фамилия этого слона — Матвеев.
Проснувшись, я понял, что мне не везет и во сне. Каждую ночь я вижу только каких-то глупых людей, которые говорят вздорные вещи и нелогично поступают. То вижу, что будто бы мою в корыте большой пухлой мочалкой знакомого директора банка, то еду верхом на каком-то неодушевленном предмете, разговаривая одновременно по телефону с одной покойной курицей, которую когда-то в детстве сам же придавил коляской.
Невольно рождается зависть к тем людям, которые видят сознательные, правильно построенные вещие сны и после могут самоуверенно хвалиться ими в присутствии других.
— Я же ожидал этой гадости от Семитонова… Еще четвертого дня я видел во сне большую змею, которая несла во рту соломинку и пела. Это же всегда к ссоре. Если бы во рту перо было — тогда с женщиной поссорился бы. А так только с этим невежей.
И, рассказывая, верить в то, что сон явился вежливым предупреждением относительно последующих событий. И ему уважающие верят.
Я также верю в то, что не только бывают вещие сны, но что почти каждый сон должен быть вещим. Я лично наблюдал по этому поводу за людьми.
Помню одну старушку, которая всегда носила коричневое платье, сводила с подбородка большую волосатую бородавку и потихоньку складывала в рыжий полинялый ридикюль сладости с чужих столов.
До сих пор я уверен, что она — ясновидящая. Не было ни одного сна, который бы не оправдался через полчаса после того, как она рассказывала его вслух.
В гости она любила приходить часов в девять утра, когда прислуга была еще на базаре и дверь открывал кто-нибудь из заспанных, хмурых квартирантов. Она садилась в столовой, терпеливо дожидалась, пока все соберутся к утреннему чаю, и, когда один за другим все перездороваются с ней, садилась за стол и начинала рассказывать.
— Кошку я сегодня видела во сне. Будто идет она рядом с Николай Евгеньичем, как вдруг бросится в сторону да замяукает. А Николай Евгеньич — поет. Только будто пыль по улице в человечьем образе бегает. К ссоре это. Ох к какой ссоре…
— Снам нельзя верить, — сонно замечал кто-нибудь, запихивая в рот мягкий утренний хлеб.
— У каждого — свой сон. Своему верю и верить буду, — обиженно возражала старуха. — Пятьдесят восемь лет верила.
Поняв, что, выдвигая собственные сны, старуха ловко намекает на недоброкачественность его снов, собеседник становился непоколебимым.