Иногда, это бывает часто, ухаживающий везет свою даму в театр… Я лично не брал на свои плечи такую непосильную задачу, но даже со стороны видел и чувствовал всю безысходную тяготу такого предприятия. За дамой нужно заехать и ждать в гостиной, с куском какого-то старого журнала в руках, пока она оденется.
Часы в это время услужливо доказывают, что, по теории вероятностей и по газетному объявлению, первый акт уже в полном разгаре.
Дама одета. Ее. как чемодан с хрупкими вещами, нужно осторожно усадить на извозчика и призвать все свои диалектические способности для того, чтобы убедить тупое существо на козлах ехать быстрее. Все время в театре надо держать номерок от вешалки, чтобы он не затерялся: даму, особенно за которой ухаживаешь, нельзя успокоить обещанием, что чье-нибудь верхнее платье да останется…
В первом антракте дама хочет пить. Подведенная к буфету, заявляет, что она расхотела. Во втором антракте она хочет есть. Для третьего у нее всегда находится еще какое-нибудь желание, во имя которого ее спутник должен бегать по всем коридорам, фойе, разыскивать из-за носового платка платье на вешалке и желчно проклинать первого бездельника, выдумавшего такую мышеловку для приличных людей, как театр.
Если к этому еще прибавить необходимость снова одеть даму, усадить ее в извозчичью пролетку, самому сесть туда же. говорить по дороге о своем одиночестве и нежно любящей душе; привезя, ждать, пока откроет сонный швейцар, и торговаться о сроке следующей встречи, — развлечения ухаживающего человека встанут перед вашим умственным взглядом в надлежащей окраске. (Должен отметить следующее странное явление. Когда женщина, даже очень интересная, идет в театр с человеком, который за ней и не думает ухаживать, она совершенно не страдает ни жаждой, ни голодом, приезжает к самому началу спектакля, терпеливо дожидается пальто с вешалки и одна совершенно спокойно уезжает на извозчике домой.)
В таких тупых муках ухаживающий живет около двух или трех лет. Любимая девушка за это время увлекается самыми неподходящими людьми, периодами избегает открыто смотреть ему в глаза, ошибочно называет его Сашей вместо Петра Николаевича, посылает его за мелкими покупками и по рассеянности несколько раз собирается дать ему на чай… И только по истечении этого срока, вспомнив о том, что в следующий день рождения ей исполнится уже двадцать шесть лет, соглашается на свадьбу.
С точки зрения производительной затраты труда это ёще очень хороший конец. Значительно хуже, когда к исходу третьего года ухаживающий получает пригласительный билет на свадьбу любимой с одним их общим знакомым, с упоминанием на карточке, что необходимо быть в сюртуке или во фраке.
За эти два года несчастный мог окончить археологический институт или изобрести самодвижущееся пресс-папье, как должно быть обидно такому человеку сознавать, что все его труды пропали даром…
Есть еще люди, которые ухаживают по инерции, в силу заложенного в их натуру тяготения к рабству.
Обремененные многочисленными связями, искушенные во всех формах взаимности, они все же не могут пропустить случая увязаться за хозяйкой красивой прически. красиво прищуренных глаз или особо отделанных ногтей.
Они ухаживают вяло. Ничего не ждут, ничего не требуют, и если их опросить сердечно о целях их совместного пребывания с женщиной, которая заведомо их не любит, не ценит и отчасти даже тяготится, каждый из них ответил бы лениво и неуверенно:
— А я почем знаю?
Это — рецидивисты, об исправлении которых нечего и думать.
И самое обидное во всем этом, что явно торжествующей стороной во всех этих случаях является только женщина. Меня, например, никогда не возмущает женщина, около которой семь или восемь людей, самых разнообразных возрастов и физических недостатков, готовых к услугам. Наоборот, во мне просыпается только острая зависть к ней.
Я сам никогда этого не испытал, но, должно быть, это очень хорошо, когда приходят откуда-то со стороны чужие люди и каждый старается сделать что-нибудь приятное.
В ресторане, когда хорошо служит только один расторопный человек, и то чувствуешь себя очень сносно.
Больше ничего по этому поводу сказать не имею.
Не умею
С тихой грустью и завистью читаю я хорошие, сочно написанные рассказы крупных писателей. Я в своей жизни никогда не написал и не напишу ни одного большого, серьезного рассказа, какие бы прекрасные и яркие темы ни подвертывались под руку.
И от этого сознания становится обидно. Помимо других причин, необходимых для такого рассказа, мне сильно мешает моя, иногда, может быть, излишне развитая добросовестность.
Недавно мне рассказали об одном студенте, который копил по гривенникам деньги только для того, чтобы купить себе молодого сенбернара. Скопил тридцать рублей, отказывая себе во всем, купил щенка, вырастил его. привязался, а через четыре месяца собаку украли. Студент запил. Собака вернулась и у ворот издохла.
— Вот, напишите на эту тему рассказ… Тема не избитая, можно дать переживания студента, психологию умирающего от тоски по хозяину сенбернара… А вы вот почему-то не возьметесь.
— Собаки от тоски не умирают, — обиженно отклонил я предложение, заранее уверенный, что тема у меня не выйдет, — им серу дают, они и выздоравливают.
— Ну, измените что-нибудь.
— Что же я тут менять буду?.. Чтобы студента украли, а сенбернар запил?
— Я не навязываю вам. Как хотите. Другой бы написал, и хорошо бы вышло.
— Пусть другой и пишет.
И все-таки стал писать не тот, неизвестный мне другой, а я сам. Вечером, упросив всех уделять мне меньше внимания и обезвредив телефон, я сел писать.
Я решительно не умею писать рассказы.
«Была весна…»
От этой первой строчки на меня пахнуло хорошим литературным приемом, который так чарует в произведениях чужих авторов. Это было очень хорошее начало, но робкое, тягучее сомнение стало сейчас же расползаться по душе.
Предположим, мой рассказ прочтут в Иркутске. У них, наверное, с весной сплетается представление о глыбах тающего снега, слегка распущенном башлыке и больших теплых перчатках. Если я одену своего героя в легкое пальто. прицеплю ему цветок и заставлю его выйти без галош, иркутяне и их ближайшие соседи сразу догадаются, что мой герой идиот или идет в отчаянии от разговора с любимой девушкой замерзать на другой конец города. Если они останутся при первом убеждении, рассказ примут за юмористический и будут смеяться над каждым словом героя, что бы я его ни заставил говорить. Доброе сердце не позволяет мне отдавать человека на посмешище. Значит, ему надо дать любимую девушку, о которой я совершенно раньше не думал. Это лишнее существо в рассказе: она будет все время вертеться под пером, мешать ходу действия, пока я с бешенством не покончу ее жизнь под трамваем любого маршрута. Не надо тебя, девушка.
Прекрасно. И весны не надо. «Была тихая, радостная осень». Это даже красивее и придает сразу немного печальный лирический оттенок. Осенью люди, еще не успев выкупить или сшить новую верхнюю одежду, одеваются во все, что угодно. Впрочем, в том же Иркутске спокойная осень, наверное, требует хотя бы немного ваты в подкладке. Я, конечно, вложу, мне не жалко, но каково будет отношение к герою в каком-нибудь маленьком южном городке, где о ватном пальто вспоминают в декабре месяце…
«Это, наверное, лопарь или самоед, — решит туземный читатель, — где же в августе месяце в теплом пальто ходят… Терпеть не могу рассказов из самоедской жизни. Зачем только их печатают…»
Может быть, вы, как непишущий, не поймете этого, но я уже заранее могу пережить чувство автора, у которого статного, красивого юношу в студенческой форме, втихомолку пишущего стихи, принимают за лопаря, ежедневно завтракающего только что раскупоренной пачкой сальных свечей… Нет, без любимой девушки, по-видимому, не обойтись. Я с грустью зачеркнул прекрасное лирическое начало и написал: