— К черту… Такой же жилец, как и все… Личность имеет привычки, а привычки обложению не подлежат… Что хочу — имею отличные права…
И, учтя незначительность молчаливого протеста в виде спешного запирания комнат, Егор Петрович понял, что активность и напор — это то лучшее, что может дать жизнь в смысле расширения сферы собственного влияния на скромной территории жилплощади.
Маленький, с энергично закрученными усиками, с коричневыми заплывшими глазками, обильно и безрадостно орошенный крупными прыщами, пробившими себе дорогу на всех видимых частях организма, Егор Петрович был полновластным хозяином четырнадцати отданных ему стихией жилкризиса людей…
У вузовца Пинцера в те вечера, когда Егор Петрович был особенно активен, вместо тщательного чертежа цистерны получался разрез локомотива; Ихаев, заткнув уши, мрачно комбинировал цифры для брошюры об Автодоре, причем на одного сельского мертвеца приходилось два грузовых автомобиля;, акушерка. Софья Абрамовна, убегая из дома, забывала большой желтый ридикюль, а текстильщик Гукачев, с годовалым и выпачканным манной кашей первенцем на руках, уныло спрашивал кого-то невидимого и несуществующего:
— Да что ж это такое? Братцы, так это же хулиганство чистое, честное слово…
Пробовали совещаться. Жена ответственного съемщика, взяв слово, успела произнести только незначительную фразу:
— Мне кажется…
После чего долго и значительно плакала крупными непрозрачными слезами.
А когда Егор Петрович познакомился где-то с двумя безработными музыкантами, стал приходить домой ночью с тем из них, который был пьянее и умел петь под аккомпанемент равномерных ударов ногой в дверь старинные киргизские песни, полные степной грусти и безнадежности, все поняли, что это положение так и стабилизируется. Пройдут года, газеты будут писать о 37-й годовщине революции, по очередной пятилетке каждому совершеннолетнему члену кооператива будет полагаться по особняку, а из-под власти Егора Петровича все равно никто и никогда не выйдет…
Это было самочувствие тех современников фараона Хеопса, которые только что начали постройку фундамента для его будущей пирамиды…
И как одинокий путник в пустыне не знает, с какой именно стороны ему покажется радостный, спасающий оазис, так никто не догадывался, что спасение придет из комнаты вузовца Пинцера и именно с того дня, когда он, уехав к старой тетке в Минск, предоставил во временное пользование свою кубатуру вихрастому, широкоплечему и залитому необычайно одобряющим румянцем Мите Кухареву.
К нескрываемому отчаянию и жути четырнадцати обреченных, Митя открыто стал на сторону Егора Петровича, даря его тем радушным вниманием и непосредственным любопытством, которого тот уже давно не чувствовал во враждебном окружении.
Проснувшись ночью от криков Егора Петровича, пытавшегося поставить купленный где-то дырявый самовар на полу перед входной дверью, Митя наскоро накинул пальто и вежливо осведомился у Егора Петровича, со слегка заспанной улыбкой:
— Скажите, гражданин, вы всегда орете по ночам?
— Всегда, — сухо отрезал Егор Петрович. — А вам что?
— Мне? — улыбнулся Митя. — Это я так. Присматриваюсь.
— И идите к черту присматриваться! — категорически закончил беседу Егор Петрович. — Прошу к личности не привязываться.
Дальнейшие взаимоотношения между Митей и Егором Петровичем шли. так сказать, в анкетном разрезе: Митя осведомлялся обо всем с точностью и пафосом добросовестного Статистика.
— Вот вы сейчас били сапогом в дверь этой комнаты, гражданин, — осведомился он на другой день. — Вы этим часто занимаетесь?
— А какое вам дело? — обрадованно откликнулся Егор Петрович, предчувствуя возможность бурных диалектических минут.
— Так. Любопытно.
Еще через день он осведомился, почему, собственно. Егор Петрович любит, приходя домой под утро, стучать кулаками в дверь, а входя, продолжать шумную полемику с невидимым приятелем, уснувшим на лестнице. Еще через некоторое время он досконально узнал, почему Егор Петрович предпочитает разбитую банку с вареньем бросить не в помойное ведро, а в чужую детскую коляску. И вот, когда молодое, здоровое любопытство было вполне удовлетворено, произошло то, чего не ждала грустная уплотненная квартира, давно разуверившаяся в счастье и красоте жизни.
Среди белого дня, слегка затемненного полумраком коридора, когда Егор Петрович, в фиолетовых кальсонах, не успев разогнать томную дремоту беспокойного сна, пытался вымыть калоши на паркете, тихо отворилась дверь Митиной комнаты.
— Моете? — тихо спросил он.
— А тебе какое дело?
— Ах, так… Ну, прекрасно, — деловито вздохнул Митя и неторопливо подошел к Егору Петровичу, совершенно неожиданно и так же деловито взяв его за шею, а другой рукой за выдающийся клин фиолетовых кальсон. — А ну-ка!
Дальше все произошло с тем характерным молчанием и тишиной, каким обычно сопровождаются наивеличайшие акты истории. Митя полудонес Егора Петровича до дверей и аккуратно выбросил его на лестницу. Потом поправил слегка смятую толстовку и оглянулся.
Девять убитых неожиданностью душ и организмов смотрели из дверей своих комнат.
— Мне кажется, — робко прервал молчание ответственный съемщик, — вы его выкинули…
— Мне тоже кажется… — согласился Митя.
Наступила пауза — роковая в жизни Егора Петровича, после которой раздались три звонка в дверь.
— Попрошу пустить личность! — послышался из-за двери его взволнованный, слегка дрожащий голос.
— Пустите, — раздались голоса из некоторых из девяти узилищ, — пустите его…
— Это я еще подумаю, — суховато заметил Митя. — Мне он что-то не нравится…
— Здесь холодно! — послышалось из-за двери неуверенно и обиженно.
— Весьма вдумчиво сказано, — радушно согласился Митя. — Погодка, можно сказать, прескверная…
— Особенно в кальсонах, — едко заметила акушерка.
— Да еще в фиолетовых. — с удовлетворением вздохнул ответственный съемщик.
Уплотненная квартира загудела. Опустели покинутые комнаты, коридор принял вид римского форума в дни народных волнений, а в центре, как гордый трибун, Митя разряжал атмосферу боязливого волнения:
— Больше не будет. Этим их лечат.
— Вылечишь такого подлеца! — с тайной надеждой вздохнули слева.
— Так ему, гадине, — эхом отозвалось из угла.
— А помните, как он на гармошке ночью играл? И еще будил, чтобы танцевали… «Люблю, — говорит, — вихрь веселья»…
— А кто валенки в ванне складывал?
— А я сама себе на пальто плюнула? — возмущалась акушерка. — Бандит…
Подождав, когда биография Егора Петровича выяснилась во всех ее ярких и образных чертах. Митя открыл дверь.
Робкий и поверженный, показался Егор Петрович, фиолетовый снизу и смущенный сверху. Он молчаливо прошмыгнул к себе в комнату и быстро заперся.
Пирамида Хеопса развалилась… Рабы сложили свои кирки и мотыги. В тот же вечер, когда Егор Петрович пытался на кухне скромно разжечь собственный примус, ответственная съемщица сердито кинула:
— Ну. Вы тут… Видите — занято!..
— Виноват-с, — уныло отозвался тот, — личность имеет право в области примуса…
— Я вам покажу личность, — влетела в кухню акушерка. — На одиннадцатом году революции в цветных кальсонах мимо одинокой женщины! Нахал…
Егор Петрович остался без чая. На следующий день он лег в одиннадцать часов, а к девяти утра бесшумно ушел.
— А ночью никто отворять не станет! — кинул ему вслед Ихаев.
— Помилуйте, да я только на часок, — испугался Егор Петрович. — понимаете… личность… недалеко…