И особенно ей стало легко, когда третий отдыхающий — публицист Гридасов — вставил и свое веское обещание:
— Я вашего ребенка, гражданка, возьму под анализ. Мне уже давно нужна душа советского ребенка для выводов.
Успокоенная Кокосова девять раз поцеловала смущенного Шуру и уехала.
В тот же день поздно вечером Шура Кокосов, проскучав у себя в комнате, осторожно пробирался по коридору в библиотеку.
— Мальчик! — остановил его на полдороге Слойкин. — Почему ты ходишь на цыпочках?
— Мне мама сказала, — ответил смущенный Шура, — чтобы я вечером не беспокоил отдыхающих. Может, кто-нибудь спит.
— Неправильное воспитание. Подавление личности в ребенке. Советский ребенок не должен ходить на цыпочках. Отрыжка старого прошлого. Это только в благородных институтах спали и ели на цыпочках. Чистокровная реакция. Вырастешь — сам схватишься за голову.
— Хорошо, — согласился Шура, — я не буду ходить на цыпочках, если это подавление.
И он защелкал каблуками вниз, в библиотеку. Там он сел в кресло-качалку и стал читать Пушкина. Через десять минут в библиотеку вошел Самогубов.
— Пожалуйста, — сказал Шура Кокосов, поднимаясь с качалки, — садитесь.
Самогубов удивленно посмотрел на мальчика.
— Ты это зачем? — строго спросил он.
— Хотел уступить место, — покраснел Шура.
— Отрыжка феодализма, — наставительно заметил Самогубов. — Глухое средневековье. Это какой-нибудь курфюрст бранденбургский уступал место Пипину Короткому. Мы уже смели это наследие. Экономика нашего времени говорит, что советский ребенок должен сидеть там, где сидит.
— Хорошо, — вздохнул Шура, — я не буду уступать места.
— А что читаешь?
— Пушкина.
— Хороший бытовик. Только это тебе рано. Зачем советскому мальчику все эти одинокие парусы, которые белеют?
— Это из Лермонтова.
— Все равно — лирика. Тебе нужна пища для фантазии. Зарядка бодростью. Вот почитай Буссенара, как одному мулату ноги отрезали…
На другой день, когда все сели завтракать, Шура Кокосов вошел в столовую и поклонился.
— Ты это кому? — заинтересованно спросил Гридасов.
— Всем, — робко ответил Шура.
— Так… Введение театральных моментов в воспитание советского ребенка. Отрыжка сороковых годов. Герцог вошел в столовую замка и поклонился графам и виконтам. Запомни, мальчик, что советский ребенок должен активно подходить к столу, где эпоха подготовила для него кусок баранины. Пусть кланяются дети в мещанской Европе, у которых баранина вырвана изо рта неимущих. Ты же — дитя сегодняшнего нашего дня. Понял?
— Понял, — сказал Шура и втиснулся к столу. — Вам, кажется, горчицу надо?
— Не растрачивай себя на буржуазный альтруизм, — строго остановил его Гридасов, — не один человек обслуживает общество, а общество — человека. Каждый возьмет себе что надо. Каждый имеет право на свою долю уксуса, перца и горчицы, но если один индивидуум будет протягивать другому перец, другой третьему — уксус, получится внеплановая анархия.
— Хорошо, — послушно сказал Шура, — я больше не буду передавать горчицу.
— Сентиментальное воспитание, — вздохнул Слойкин. — Розовая водица. Пастушеский период.
— Трудный ребенок, — согласился Самогубов. — Болезненная оторванность от эпохи. Такого не перекуешь.
В этот же день после обеда Слойкин сделал Шуре еще одно замечание:
— Хитрый ты мальчишка… Себе на уме. Все молчишь и молчишь. Камень за пазухой держишь… Все говорят, а ты сидишь и слушаешь…
— Мне мама говорила, что когда старшие…
— Мама, мама… Все мы мамы, когда воспитать не умеем. Мнение у тебя собственное есть? Значит, высказывай. Настоящий советский ребенок должен заставить прислушиваться к своему голосу.
Его сменил Самогубов.
— Пришибленный ты какой-то, — грустно сказал он. — Дефективный. На улице весна. В лужах плескаться надо, камнем в воробьев запустить. Пушкин — и тот птиц камнями бил. Мама запретила, поди?
— Мама, — согласился Шура. — Впрочем, если это надо, я буду…
Через шесть дней приехала Кокосова. Прямо со станции она попала к обеду, вошла в столовую и побледнела.
За столом, развалившись, сидел Шура и, громко чавкая, глотал баранину.
— Ну, как мой Шура? — тихо и тревожно спросила она у Слойкина.
— Непонятный ребенок, трудный ребенок, — покачал тот головой и, отвернувшись, продолжал: —Так я говорю, что если сравнить лирику Байрона с Лермонтовым…
— А ну их, — неожиданно вмешался Шура, — один хромой, а другой на дуэлях почем зря дрался да о парусах разорялся… Скукота!..
И он лихо бросил под стол баранью кость.
— Шура, — дрожащим голосом попросила Кокосова, — передай мне масло…
— Сама возьмешь, — сухо ответил Шура. — Я тебе не грузчик, чтобы масло да сало растаскивать…
Через десять минут плачущая Кокосова уводила Шуру в комнату. Он отщелкивал в коридоре чечетку и плевал на стены.
— Шура, тише…
— Чего там тише. — хладнокровно сплюнул он, — я тебе на цыпочках, как какой-нибудь курфюрст бранденбургский, топать не желаю. И пусть тебе отрыжки место уступают, а с меня довольно! Да не реви ты — не разводи феодализмов в этой паршивой дыре…
— Шура, — схватилась за голову Кокосова, — что с тобой стало? Что с тобой сделали?
Шура запустил палец в нос и сухо заметил:
— Воспитали, мамаша… Ну, поворачивайся скорее! У меня там в комнате два голубя подбитые в умывальнике лежат… Ощипли их — вечером жрать будем.
Счастливый случай
Милиционер Ежевикин шел разговаривать с Зосиным папашей о женитьбе. Папа жил в Туле. Папа третьего дня приехал из Тулы специально, чтобы увидеть Ежевикина и воочию убедиться, в чьи неизвестные руки он передает свою младшую дочь.
Всё краткие сведения о папе, полученные от Зоей, были очень несистематизированы и расплывчаты. Выяснено было только, что у папы большая черная борода, лишай за ухом, низменная страсть к пирогам с капустой и очень тяжелый характер, когда ему не дадут выспаться после обеда. Ежевикин был нетребовательным человеком, но всего этого было слишком мало, для того чтобы почувствовать внезапное влечение к будущему тестю. Особенно его пугал предстоящий сейчас разговор.
— Ты только понравься ему сразу, — ободряюще инструктировала вчера Ежевикина Зося. — Ну что тебе стоит?
— Я сразу нравиться не умею, — уныло вздыхал Ежевикин. — У меня это не выходит.
— Вот и врешь! — настаивала Зося. — А почему мне сразу понравился? Значит, не хочешь.
— Хорошо. — так же уныло согласился Ежевикин. — Завтра приду и понравлюсь. Только о чем я говорить-то с ним буду? С папой?
— Все очень просто. Я, мол, люблю вашу младшую дочь Зоею. А он тебе скажет: «Ну что же?» И она, мол, меня любит. А он тебе скажет: «Ну что же?» И мы, мол, хотим записаться. А он тебе скажет: «Ну что же?» Вот и все. Неужели трудно?
— Легко… — с горечью в душе согласился Ежевикин и почему-то добавил: — Третьего дня грузовик один, полуторатонка, на подводу налетел — тоже хлопот было… Кругом неприятности…
И сейчас, когда Ежевикин уже приблизился к Зосиному дому, ему казалось, что тут только и начинается испытание его закалки и выдержки. Еще ни разу не дрогнула у него рука, бестрепетно подносящая ко рту свисток, когда на перекрестке двух улиц такси напирали на грузовики, подводы застревали между двумя трамваями, лихо мчался на все это скопление машин и колес пожарный обоз, а юркие и нахальные пешеходы просачивались, как разлитые чернила, во все свободные дыры. Еще никто не переспросил его в мимолетной дискуссии на углу, почему нельзя висеть на трамвае и почему требуется платить штраф. И книжка ударника уютно и уже давно покоилась в боковом кармане Ежевикина, но сейчас он чувствовал только свинцовую тяжесть в ногах и безотчетный страх в душе.