Я взяла у него ключи. Настроение мое было хуже некуда. Люди вокруг потихоньку начали оттаивать. Папа говорил так тихо, шептал мне на ухо почти интимно, что, наверное, ничего они не слышали. Я отвела взгляд, и в этот момент мой ботинок проехался по чему-то скользкому. Я замахала руками, пытаясь избежать падения, и папа не смог меня удержать. Я шлепнулась прямо в лужу крови, а мой локоть уперся во что-то чуть теплое, мягкое и липкое. Я заорала. В моем голосе было поровну злости, отвращения и испуга. Все, что случилось дальше было продуктом моей неожиданной истерики. В своем сжатом кулаке я почувствовала ключи, резьба которых втиснулась мне в ладонь. Я поднялась на ноги и бросилась к выходу, дисгармонично прервалась музыка, что-то кричал папа и, кажется, смеялась Роза, а я неслась к двери. Я подумала, что не смогу найти свою машину, поэтому нажала на кнопку. Раздался писк, и я увидела, что его издал черный "Додж Чарджер". Готичная машина, все как я люблю, папа знал, что мне понравится. Но сейчас у меня не нашлось радости, чтобы обернуться и поблагодарить его. У меня даже не нашлось смелости, чтобы посмотреть, пытается он догнать меня или нет. Я влетела в машину, со второго раза вставила ключ зажигания. Машина податливо завелась, и я свернула на въездную аллею. Ворота, слава Богу, были открыты. Слишком много было сегодня гостей и, может быть, кто-то еще должен был приехать. Я прибавила скорость так быстро и лавировала так неловко, что колеса вспахали газон, его ошметки летали на уровне окна. Я вышла на четвертую передачу, вне себя от ужаса, и только выехав на шоссе подумала, что легко могла бы въехать в столб, и будь у меня автомат, а не механика, смена скоростей была бы слишком резкой и неминуемо привела бы к какому-нибудь мало приятному случаю, после которого мои мозги оказались бы раскиданы вне моей зоны досягаемости.
Ну, как мозги Джордже. Я сжала губы. "Додж Чарджер" гнал в сторону Стокгольма. Я поняла, что забыла дома мобильный телефон. На нем, наверняка, был миллион пропущенных звонков от Хакана. Он ждал меня на нашем месте, автобусной остановке, исписанной названиями наших любимых групп. Поворот туда я уже проехала, возвращаться было страшно. Дождь хлестал по стеклу, и я понадеялась, что Хакан не будет ждать меня, как Хатико, а уйдет домой. Ветер принес на лобовое стекло парочку потускневших от влаги золотых листьев, и я включила дворники. Шоссе было почти пустое, люди ехали из Стокгольма, а не в Стокгольм. Я прибавила скорости. В зеркале заднего вида не отражалось ни единой машины. Папа мог воспринять мой побег, как очередной каприз. Но возвращаться мне не хотелось. Я с тоской подумала, что испачкала салон кровью, в которую грохнулась. Напрягшись, я даже ощутила ее запах. Солнце медленно устремлялось вниз, скоро оно упадет, как в карман, за горизонт, и будет темно. Эта мысль казалась мне утешительной. На сиденье рядом я увидела белый конверт без надписи. Я посмотрела на него с раздражением. Он был частью того, что я ненавидела. Почему моя семья не могла быть нормальной? Пусть бы они были по-мещански скучными, пусть бы у них была буржуазная мораль, пусть бы они пропадали на работе и ничем не интересовались.
Только бы не убивали людей. Меня трясло от злости и бессилия, тошнило, и я увидела, что моя рука, сжимающая руль, испачкана кровью того бедного парня, незнакомого мне и, наверное, неплохого. Точно неплохого, если он пытался остановить моих родителей.
Мне стоило просто пойти в полицию. Папа бы даже не решился меня убить. Но я не могла. Я любила папу и Розу, и презирала себя за эти детские чувства к ним. Шоссе неслось мимо меня с оглушительной скоростью, смазанное, будто чья-то ладонь прошлась по еще не засохшей краске. Я не могла сбавить скорость, сердце мое билось от страха. Заячья реакция, а я не зайка. Я не "беги и никогда останавливайся", я "оставайся и борись". Во всяком случае мне всегда хотелось так думать. Теперь поводов полагать так было намного меньше. Мне хотелось попасть в место, где я буду совсем одна. Я въехала в мой уютный, по-северному нежный Стокгольм с юга. Ближайшее кладбище и было моим любимым. Там, конечно, бывали стайки восторженных и взволнованных туристов, но и затаиться там было легче легкого. Лесное кладбище, самое одинокое место в Стокгольме с года начала Первой Мировой Войны. Вскоре трясти меня перестало, а отсутствие телефона давало дополнительную иллюзию безопасности, будто перерезало канал связи между мной и папой. Я припарковалась у метро, получилось неплохо, несмотря на мои дрожащие руки. Город уже поддернуло короткими сумерками к тому времени, как я вышла из машины. Я взяла конверт, оставив на нем красные отпечатки моих пальцев. У меня даже не было влажных салфеток, чтобы вытереть кровь. Я подставила руки дождю, и хрустальные капли холодно забарабанили по моим ладоням. Спускались вниз и устремлялись к асфальту они уже каплями, похожими по цвету на розовый кварц. Конверт тоже мок, и чтобы он окончательно не потерял свою защитную функцию для письма внутри, я спрятала его под футболку. В такой дождь на кладбище почти никто не шел, только далеко впереди меня маячила женщина в красном пальто, не забывшая своих мертвых. Только когда я увидела ее, поняла, как мне холодно в одной футболке. Даже кости, казалось, замерзли. Нужно было хоть что-то с собой захватить, но времени не было. Вымокли косы, а выбившиеся из них пряди плетьми хлестали меня по лицу всякий раз, когда поднимался невыносимый ветер, но в машину мне возвращаться не хотелось. Я мечтала попасть в единственное место, которое успокаивало меня, даже если это будет стоить мне воспаления легких. Я шла по длинной липовой аллее, ветки деревьев были устремлены вверх, искривленные, как пальцы старушки, воющей из-за артрита. Кладбище начиналось с поля, которое всегда напоминало мне футбольное. Газон, еще более зеленый из-за дождя и наступающих сумерек, был щедро усеян зернами листьев. Я пошла по дорожке, дождавшись, пока скрылась из виду дама в красном. Так я осталась совершенно одна. Бутылочно-зеленое поле простиралось перед глазами, ближе к краю дорожки в землю был воткнут строгий каменный крест. Я миновала его, и подъем тоже закончился, я принялась спускаться вниз. Лесное кладбище вызывало у жителей Стокгольма смешанные чувства. Вроде бы это и не место для увеселений, однако оно такое зеленое, так похоже на парк, что невольно навевает чудесные мысли о пикниках. А потом натыкаешься на могилу, и становится невыразимо стыдно. Ну, то есть мещанам становится. Я сама не против пикников на кладбищах. Я бы и сейчас что-нибудь съела.
Вскоре полуголые деревья, как могли, укрыли меня от дождя. В их тени сумерки стали почти неотличимы от вечера. Деревья и могилы казались явлениями одного порядка, они чередовались в такой неопределенной последовательности, будто между ними не было никакой разницы. Дождь сделал более яркими буквы, выгравированные на плитах, и имена мертвецов взывали к проходящему с отчаянием. Я читала имена, потому что мне казалось, что только этого они и ждут. За этими именами скрывались жизни, насыщенные, как и моя, и все эти люди, как и я, думали, что никогда не умрут. Джордже тоже так думал. Я шмыгнула носом, от холода, а не из желания сдержать рыдания.
Наконец, я села под дерево. Прямо напротив меня нашел свой последний приют Гуннар Ларсен. И хотя холодные капли дождя сделали землю почти ледяной, Гуннару уже не было холодно. А мне было. Я нашла единственное положение, в котором дождь на меня не капал, под двумя большими ветками и замерла, боясь сделать лишнее движение. Я сидела на корточках, рассматривая конверт. Он промок, и дольше медлить было нельзя - чернила наверняка уже растеклись. Я вытащила письмо. Я мгновенно узнала папин почерк, но взгляд все равно против воли скользнул по низу страницы, и я увидела подпись. "Твой отец, Драган". Мой отец, подумала я. Чей же еще? Я начала читать.
"Здравствуй, принцесса. Вот тебе и исполнилось восемнадцать лет. Может случиться так, что ты увидишь это письмо прежде, чем я успею с тобой поговорить. Мне бы этого не хотелось, принцесса, но если так и получилось, не откладывай в сторону это письмо. Мы с твоей мамой (Розой, если к тому времени она научит тебя не упоминать, что она твоя мать) должны, наконец, побыть с тобой честными. Я еще не знаю, где ты найдешь это письмо, моя девочка и будешь ли ты знать сербский настолько хорошо, чтобы прочесть его. Впрочем, о последнем я позабочусь. Сейчас ты спишь в своей колыбели, от роду тебе четыре дня, и ты уже сделала меня счастливым. У нас впереди долгих восемнадцать лет, и я буду любить тебя так сильно, как только смогу. И буду оберегать тебя от всего, в том числе и от правды. Но однажды ты должна будешь ее узнать. Если ты держишь это письмо, то этот день настал сегодня. Мы с твоей мамой пережили намного больше, чем рассказывали тебе (вернее, из перспективы времени, когда я это пишу - расскажем). Мы были в таких местах, которых, строго говоря, и на Земле-то нет. И мы любили друг друга так сильно, что променяли бессмертие и рай на возможность быть вместе и дать жизнь тебе. Если быть откровенным излишне, твоя мама сделала это не совсем добровольно, но в конечном итоге она довольна. Задолго до того, как я даже смел мечтать о твоем появлении на свет, но незадолго до того, как я узнал, что оно, в определенных терминах уже состоялось, я принес неосмотрительную клятву одному могущественному и не вполне человеческому существу."