Глава 2
Читать у меня всегда получалось лучше, чем говорить или, тем более, слушать, но вообще-то болтать я любил. То есть, мне не сразу удалось полюбить разговоры, до пяти лет я не разговаривал совсем, и это было тоскливое время, потому что никто не понимал, чего я на самом деле хочу.
А я хотел всего-то, чтобы говорили помедленнее. Я примерно понимал, что люди общаются с помощью звуков, передавая друг другу послания. Но звуки никак не складывались в слова, и обращенная ко мне речь упорно не считывалась. Люди журчали мне о чем-то, а я смотрел на них, и по жестам догадывался, что они имеют в виду. Еще - немного читал по губам. Я знал, что те или иные движения маминых губ означают, что скоро будет прогулка или еда. Я любил гулять и есть, как и любые другие дети, но я не понимал, как это сказать. Я повторял движения, которые совершала мама, но получалось нечто, наверное, невразумительное.
Я все понимал. То есть, как все - кроме речи все понимал. Совсем ничего не понимал, значит. Так я запутался.
К пяти я немножко понял, что люди имеют в виду теми или иными звуками и немножко заговорил. Я старался подражать тому, что слышу и складывать это в то, что хотят услышать разные другие люди, убежденные, что я особеннее их. Они все стали говорить очень-очень медленно, и я понял, как они строят из звуков слова. Но я говорил не так, как все другие люди говорят и до сих пор не научился этому. Люди часто открывали рты, когда слышали, как я говорю и иногда делали глаза круглыми. Так я понял, что они все равно считают меня особенным. Мне так объяснили: в моей голове не совсем правильно росли мозги. Поэтому я плохо распознаю речь (но распознаю, а ведь есть ребята, которым повезло еще меньше, они никогда не научаются говорить), поэтому я ощущаю меньше других людей, если меня ткнуть иголкой, я могу не заметить это, мне нужны импульсы сильнее, чем им, поэтому я не чувствую своего тела, пока не трогаю свои руки или лицо, без этого мне становится нехорошо, как будто я во сне, поэтому у меня болят глаза от ярких цветов, и я ношу только серые и черные вещи. Много-много "поэтому" и "потому" из-за которых я такой, какой я есть. Я никогда не считал, что так плохо. Хорошо быть тем, кто ты есть и не пытаться быть кем-то совсем другим. Есть и другие хорошие вещи: запах сахара, мечтать и секс. А еще когда заканчивается фильм, и показывают много имен. И мокрая резина на ощупь тоже очень хорошая. И люди, людей я совсем люблю, даже больше всего остального. Они очень умные и намного лучше, чем думают о себе. А еще они очень разные, у них разные мечты, желания и страхи, разные сильные стороны, разные слабые стороны. И ко мне они относятся тоже по-разному. Некоторые меня боятся, думают, что я могу убить их из любопытства и рисовать буквы на стенах их кровью. Другим я неприятен, и они говорят, что я - дурачок. Еще каким-то меня жалко.
Мне всегда нравились люди и все живые существа, я стараюсь не делать больно даже маленьким насекомым (они крохотные, но у них тоже есть свои желания и им не хочется умирать или чувствовать боль).
Люди обычно считают, что я аутист или шизофреник, потому что они знают только аутистов и шизофреников из тех, кто говорит и действует не как они. Я не то и не другое. Но про аутистов я знаю много. У моего папы синдром Аспергера. Это значит, что мой папа - аутист, но может больше, чем другие аутисты. Поэтому синдром Аспергера называется высокофункциональным аутизмом. Я читал про это книжки (я еще не про все читал книжки, но про многое). Мой папа умный, он умеет строить планы и просчитывать разные вероятности, поэтому он тальман в риксдаге. Мама говорит, что иностранцы назвали бы его: спикер в парламенте. Папа хотел научиться говорить речи, и теперь умеет делать это лучше всех. Однажды мой папа станет президентом, и тогда он будет счастлив. Власть - папин специальный интерес, он знает о ней все. Можно разбудить его ночью, и он назовет всех триста сорок девять членов парламента, включая себя самого и расскажет их биографию и политические программы. У папы отличная память. Про папу говорят, что он успешный человек. Но он все равно другой, чем многие (никто не может быть другим, чем все). Папа не понимает риторических вопросов. Однажды они ругались с мамой, и мама крикнула ему:
- Да кто ты вообще такой?!
Это значило: мама не понимает, как папа может не позволить ей что-то, о чем они тогда спорили.
А папа ответил:
- Я - Сигурд.
Потому что его так зовут. Еще мой папа не любит, когда к нему прикасается кто-то, кроме мамы и меня. И не любит смотреть людям в глаза, но об этом никто не знает, потому что папа научился смотреть чуть поверх глаз человека. От этого кажется, что у папы пристальный и жутковатый взгляд. А на самом деле он на человека не совсем смотрит. Папа любит записывать все в ежедневники, у него их много. Еще он любит все знать про людей, с которыми сталкивается чаще одного раза в жизни. Это помогает ему в работе и это еще один его специнтерес. Я бы мог много рассказать о своем папе, потому что я его люблю. И я бы мог много рассказать о своей маме, потому что я ее люблю. У меня лучшие родители на свете, и я для них самый лучший.
Я бы все это рассказал, я люблю болтать. Но сейчас никто меня ни о чем не спрашивал, хотя это был мой день рожденья. Я смотрел на папу. Папа с самым невозмутимым видом разрезал на куски пирожное (папа и сладкое вместе навсегда), и все уважали его за это. Хотя на самом деле папа просто не понимал, что не так. Я смотрел на папу и радовался, что похож на него. Мой папа очень высокий, без семи сантиметров два метра, жилистый и крепкий, и лицо у него красивое, как у древнего царя, и глаза голубые. Наверное, мой папа смог бы сыграть Сигурда в фильме по саге о Вельсунгах. Совсем не потому, что его тоже зовут Сигурд, а потому, что его царственное лицо, и черты, и высокий рост напоминали бы людям о героях древности. Я похож на папу, и мне все говорят, что я красивый. Однажды я слышал, как моя мама плакала, спрашивая у папы, неужели моя красота никому счастья не принесет. Она говорила о том, что я не заведу семью и в меня не влюбятся, потому что я дурак. Но папа тоже иногда ведет себя по-дурацки и много чего не понимает, а мама полюбила его. Я как папа, только я не царь, потому что все мамины черты, которые мне достались, сделали то, что люди называют красотой нежнее и мягче (так говорят в рекламе шоколадок, но я не совсем то имею в виду).
Мама - тоже красивая. Она сидела рядом с папой и улыбалась. Она-то все понимала, но ей слишком хотелось, чтобы праздник у меня прошел хорошо, и поэтому она была радостная и невозмутимая. Моя мама - самое доброе и ласковое существо на свете. Она понимающая и заботливая, она работает психотерапевтом и спасает людей, но сама она много переживает, а когда переживает то плачет и моет грязное. Маме нравятся чистота, я и папа. Мама носит очки. У мамы темные волосы и пухлые, красивые губы. И большие, круглые беззащитные глаза. Мама похожа на красивую мышь. Моя мама не шведка, она из Австрии, и у нее немецкая фамилия. Раньше ее звали Флори Раске, а теперь зовут Флори Линдстрем. Мама мечтает сделать всех людей счастливыми и умереть. Она много курит, как Фрейд. Мама часто говорит, что разрыв между миром и ее проектом мира, то есть художественным вымыслом, артикулированным романтизмом, делает ее несчастной. Я не вполне понимаю, что она имеет в виду, но моя мама правда очень романтическая и нежная. Я смотрел на нее, и она посмотрела на меня. Мы друг другу улыбнулись, и она велела включить музыку. Я этому обрадовался. Вокруг много болтали, и я не понимал, о чем, потому что не сосредотачивался. А музыку я понимал. Кроме того, передо мной был кусок торта, покрытого липкой мастикой. Люди вокруг ели торт с аппетитом, но мне еда не нравится. Еда, наверное, самый отвратительный процесс на свете. Одни существа берут трупы других существ или даже еще живых существ, если они растения, в рот, перемалывают их зубами и погружают в свое тело, чтобы переварить. Еда это ужасно. Я люблю только еду, которая не была раньше живым существом. Например, молоко и мед.
Музыка была хорошая, а слов я все равно не различал. Я сказал Лизе:
- Можно я потанцую с Камиллой?
И пошел танцевать с Камиллой. У Камиллы были два красивых, бледных хвостика и большие, ничего не понимающие глаза, но она мне улыбалась. Она была в костюме ведьмы, черном плаще с капюшоном, потому что сегодня был Хеллоуин. Обычно она так не ходила. Мы вместе сидели за партой, и я часто подсказывал ей ответы. Камилла редко говорила и часто высовывала язык, но танцевала намного лучше меня. Ей нравились ритмичные вещи, и она легко двигалась, а я едва не наступал ей на ноги. От Камиллы пахло зубной пастой, и она выдавила из себя: