- А второй подарок, Герхард? - спросила Лиза. И тогда я повалил ее на пол и принялся целовать, засунул руку ей под платье, спустил белье. Вот за что я ей нравился, она говорила у нее так с нормальными парнями не бывало. Я думаю, что ей просто не попадались страстные или как это еще называется.
Мы целовались долго и упоительно, целоваться здорово, от этого кружится голова, потому что не хватает воздуха. Лиза была теплая, податливая, она извивалась подо мной, и я терся о ее бедра, двигался так, будто мы с ней уже занимались любовью, и она улыбалась, как люди, которые заказали вкусную еду, когда очень голодные. Мне в ней это нравилось, она была честной про свое тело и про все, что ей было нужно. Когда я проник в нее пальцами, она была уже влажная, и я был уже готов. Я знал, что с ней надо делать, как она любит, мне нравилось на нее смотреть, когда ей хорошо. Тогда у нее становилось такое возвышенное лицо, как будто она была девушкой с картины, и вовсе она не казалась просто симпатичной, она была красивой. Я оттянул ворот ее платья, стащил с нее лифчик и оставил укус на груди. Только там было можно, Лизе не нравились вопросы про ее личную жизнь. Она что-то прерывисто зашептала, но слишком быстро, чтобы я понял. Я запустил руку в карман и достал серебряный зажим для соска. На нем тоже было вкрапление кварца, потому что камень это красивый. Она застонала, когда я защелкнул зажим. У Лизы была очень чувствительная грудь, это мне тоже нравилось.
- Это второй подарок? - спросила она хрипло. И неожиданно запустила руку мне в волосы. Это было похоже на нежность, по крайней мере недолго. Потом она потянула меня к себе, и я резко раздвинул ей ноги. А потом я услышал чей-то голос, кто-то громко ругался. Мы с Лизой вскочили на ноги одновременно, я застегнул брюки, она принялась поправлять лифчик. Ее отец, и я наконец-то смог его отличить ото всех других мужчин в одинаковых костюмах, стоял у выхода на балкон. В руке у него еще была пачка сигарет, но она была смята. Он, наверное, вышел покурить, а теперь передумал. Лиза взвизгнула:
- Папа!
Это простое слово, она говорила быстро, но я узнал. Она начала орать что-то еще, но звуки в слова не складывались, слишком быстро шли, казались разрозненными, как буквы в книге, когда очень хочется спать. Из-под платья Лизы был виден зажим на ее соске, это было совсем неловко. Я потянулся убрать его, чтобы стало менее неловко, но ее отец что-то зарычал. Я подумал, что в первый раз слышу, как кто-то такой богатый и успешный повышает голос. Папа никогда не кричал ни на меня, ни на маму. Я отдернул руку. Отец Лизы стал орать что-то, но это все было слишком быстро, у меня заболела голова. Он еще размахивал руками, тоже очень быстро. Я открыл рот, чтобы попросить его говорить помедленнее, но подумал, что это вряд ли получится. Мне было его жаль, он, наверное, очень переживал. Я посмотрел на Лизу, она была красная и злая, она ругалась, и он ругался. Мне бы, наверное, стоило что-то сказать. Отец Лизы явно обращался ко мне. Я услышал слово "идиот", так что практически точно он обращался ко мне. Но говорил он так быстро и громко, что в моей голове звенели какие-то струны, натянутые слишком сильно. Я закрыл уши руками, зажмурился, и в этот момент увидел ее. Она была бездомной или просто очень давно не была дома. Ее одежда давно превратилась в лохмотья, тонкие, птичьи руки были обмотаны старым, грязным бинтом. Кожа, наверное, бывшая раньше светлой, была покрыта пятнами грязи и казалась смуглой. Она сидела совсем одна в каком-то из обширных дворов Фисксэтра, по крайней мере я надеялся, что узнал это место среди других спальных районов с однотипными коробочками теплых цветов. Она сидела рядом с пожарной лестницей, и ее длинные пальцы с обломанными ногтями цеплялись за проржавевшие прутья. Я не понимал, сколько ей лет, ее лицо было скрыто под замызганным капюшоном. Кровь текла у нее изо рта, и она будто пыталась удержать ее свободной рукой, давилась. Этого еще не случилось, я знал. Иногда я видел вещи, которые уже случились или случаются сейчас. Я хорошо понимал, какие будут, какие были, какие есть. Это было просто, как знать, что скоро станет холодно или что позовут домой. Еще говорят: интуиция.
Она была там совсем одна, и некому было ей помочь. Она умрет, подумал я, а может быть я тоже это знал. А потом вместо женщины я увидел, что отец Лизы хочет схватить меня за шкирку. Когда я открыл глаза, он только сделал шаг ко мне. Я пробормотал:
- Извините.
И еще:
- Пока Лиза.
И побежал. Он все равно пытался схватить меня за капюшон толстовки, но я увернулся. Мне нужно было успеть, а он, наверное, думал что я дурак и трус. Я дурак, но я мало вещей боюсь. Я даже того, что нужно бояться очень часто не боюсь. Лет до десяти я не мог уяснить, почему нельзя трогать огонь. Потом я понял: мама и папа бывают расстроены, когда мне больно. Я сбежал вниз по лестнице, из зала слышалась музыка. Мама играла на фортепьяно, она делала это хорошо. Я подумал, что не стоило шокировать их, поэтому побежал ко второму выходу. Мама и папа запретили мне выходить из дома с сегодняшнего дня. Вовсе не потому, что я был позорный сын, а потому, что они любили меня, и я был им нужен. А мне нужно было помочь этой женщине, потому что ей нужна была помощь. Я знал, что я не слишком правильно поступаю. В прихожей я схватил папин ботинок и вылетел за дверь. Я всегда забираю из дома какую-то вещь, когда иду гулять. Мне приятно знать, что частичка моего дома всегда со мной. Я гулял с банкой кофе. Гулял с чеснокодавилкой. Гулял с зубной щеткой. Обычно я выбираю долго, но сейчас у меня не было времени, я просто вылетел за дверь и оказался на заднем дворе. Было звездно, и вкусно пахло осенней ночью. Дождь уже прошел, и я был этому рад. Я пошел вперед по мокрой траве, и у меня было приятное, ласковое ощущение. Уже выходя за ворота я обернулся, с балкона на меня смотрел отец Лизы, он что-то кричал. Лиза стояла, скрестив руки на груди. Я помахал им рукой и открыл дверь.
Я знал, что поступаю плохо. Я знал, что нарушаю родительский запрет. Так делать было нельзя, они ведь волновались за меня и заботились обо мне.
За неделю до моего восемнадцатилетия они сказали, что хотят серьезно поговорить. Я сказал, что хочу какао. Через пять минут мама поставила чашку передо мной, и они с папой сели на диване, а я остался сидеть на кресле. Чашка была горячая, и от нее вкусно пахло. Я смотрел на них, а они смотрели на меня. У них были испуганные глаза, они страшно переживали о чем-то, а я переживал о том, что они переживают. Мама и папа держались за руки. Они всегда держатся за руки, когда остаются наедине, иногда они сидят на кухне и пьют кофе, и все равно держатся за руки. Мне нравится на это смотреть, потому что мои мама и папа часть чего-то целого. А целое, то есть мама и папа вместе, это и есть я. Мой папа был безжалостным и жестоким человеком в обычной жизни, но очень нежным и заботливым со мной и мамой, моя мама была очень нежной и заботливой, но если нужно было защищать меня и папу, она была безжалостной и жестокой. Мои родители были как идеально подходящие друг другу части паззла, на которых вроде бы разные краски, но они составляют одну картинку.
Я смотрел, как они держатся за руки, и видел, что мама отчаянно цепляется за папины пальцы, а он сжимает ее руку. Значит, они волновались. И тогда я спросил, что случилось.
А потом я долго думал, что мои родители сошли с ума. Они начали говорить такие вещи, которые обычно пишут в книжках. Я много книжек читаю, потому что книжки не звучат, мне с ними легче. Я-то знал. Они говорили, что им больше лет, чем они выглядят. Это я тоже знал, маме нельзя было дать больше двадцати пяти лет, а папе больше тридцати пяти. Им обоим должно было быть надежно за сорок, так что да, они выглядели младше. Но мама сказала, что ей было двадцать пять в тысяча девятьсот тринадцатом году, в Вене, и с тех пор ей двадцать пять и есть. А папа сказал, что он родился в девятьсот семидесятом году. И даже без тысячи. Папа сказал, что он родился в Бирке и был викингом. Они сказали, что в Аркадии не стареют, а кто проведет в Аркадии хотя бы год, не сможет постареть и вернувшись, потому что сам воздух там - источник вечной жизни. Я отпил какао и почесал в затылке. Ощущение было приятное. Я сделал то, что делала мама с самыми своими странными пациентами. Я сказал: