— Вот и весь российский менталитет. Лучше бомбить этих самых Гайдаров… чем горбатить на них. Сегодня долбанешь такого пузана, через неделю можно по новой: опять натащит из народных закромов.
— Что верно, то верно. Не лучшие времена. Блатуют бывшие менты, кагэбисты и прочие гуси-страусы в генеральских лампасах. А почему так? На свободе до него дотянуться трудновато: телохранителей свора, бронированные «мерседесы», домины, как средневековые замки. Понимают, псы, что их праздник только до пересылки. Попал на нары — все. Отблатовался. Будет чистить сортиры. Вот и откупаются любой ценой. Ментов портят, развращают сумасшедшими деньжищами.
— Им проще договориться между собой. Порода одна.
— В том-то и дело. В армии дедам носки стирали, сейчас блатуют. Им никогда не понять, что блатной потому и блатной, что всегда одним цветом. Силой его не переиначить. А у этих другой закон: кто кого сгреб, тот того и оприходовал. И всех людей мерят на свой аршин. В армии их когда-то с говном мешали, думают — это норма.
— Куда катимся? Уйдут последние старики, с ними уйдут и воровские традиции.
Филин достал сигарету и закурил. Курил он только «Золотое руно». Пахнуло ароматным дымом.
— Я одного не пойму, — сказал он. — Неужели тем, кто делает погоду в стране, неясно, что их система выхолащивает из людей остатки чувства собственного достоинства? Конечно, оскотиненным быдлом управлять легче. Так и будем смотреть, завидуя, на всю эту заморскую шелупонь. Неужели соображения личной выгоды могут стоять выше престижа нации?
— Я вот вспоминаю свое детство. Большинство жило плохо. Заплатка на заплатке. Но гордость, уважение к себе не теряли. Не унижались ради корысти, не зеленели от зависти. Все занимались своим делом. Терпели. Ругали начальство. Надеялись на лучшие времена и чувствовали себя частицей великого народа. И что очень важно, начальники особенно не изгалялись, не глумились так откровенно, прекрасно понимая, что гордого человека нельзя попирать, он страшен в своем гневе.
— Да и менты знали границу, за которую переступать нельзя. Садисты среди них всегда были, но тогда их презирали даже свои. За людей не считали. Понимали: большой храбрости не надо, чтобы измываться над подневольным.
— Эх, Филин, хорошо сидим. Давно ни с кем так душевно не разговаривал. Не знаю, как тебе, а мне жаль, что кончается воровская идея. Хорошего было немного, но вспоминать не противно. Чем только нас не курочили: голодухой, стужей, наручниками, каторжной работой, а идею не вытравили. Много ли сегодня таких найдется? Давай еще по полстаканчика.
Филин заварил кофе. Принес початую бутылку коньяка. Растревоженное разговором, нахлынуло прошлое. Но давать волю чувствам Филин не стал: среди блатных это не принято.
— Филин, включи телевизор. Может, есть что интересное? Чуть-чуть погромче. Оставь так. Ты Жженого хорошо знаешь?
— Был с ним в Свердловске на пересылке. Видел раз на прогулке во Владимирской крытой тюрьме. Считай, лет семнадцать назад. Он еще живой?
— А почему ты это спросил? В полный рост канает.
— У него свищ в правом легком, все время течет. Вонища, как от покойника.
— Неплохо.
— А в чем дело?
— Подозрения есть. Помнишь прокол со сходня-ком в Матросской тишине? В Макеевке и на «Аэропорте» в ресторане?
— И что?
— Блатные на него грешат. Ничего такого о нем не слышал? Сам понимаешь, разговор между нами.
— Один скользкий момент был. На спецу в Ивделе. Он ведь оттуда досрочно выскочил? Кентовали они с Воропаем из Бийска. Тот косил паралич обеих ног. Все комиссии прошел, собирались уже актировать. И вдруг — осечка. Грешили на Жженого, но он отбрехался. Дескать, нашелся ушлый лепила, расколол Воропая. Он что, на всех трех сходняках был?
— Нет. В том-то и дело. Но на двух других были его дружки, оба — чурки.
— Может, они? Я чуркам никогда до конца не верил. Ни им, ни прибалтам. Для верующих черных все остальные — гяуры. Их можно подставлять, накалывать, мочить. Аллах только спасибо скажет. Ну а прибалты больно хлипкие на расправу и уж очень хитрожопые. На хвост им наступят — родную мать продадут.
— Может, и чурки. Но вряд ли. Они тут на птичьих правах. Знают мало. Жженый — другое дело. Тот почти везде вхож. Мы приставили к нему пару человечков. Неделю за ним ходили. Хитрый пес. Ничего такого не заметили. Но нутром чую: он, падла. Пощупаешь его? Мы тут поговорили между собой, лучше тебя это никто не провернет. К тому же я почти на сто процентов уверен: он что-то заподозрил.