— Тебя к следователю не вызывали?
— С какой стати?
— У Игоря Николаевича, ты это отлично знаешь, были приятели милиционеры. А они — любители покопаться в чужом белье.
— Муж покончил жизнь самоубийством. Это официально запротоколировано в присутствии понятых. Я что-то не пойму тебя. В чем, собственно, дело?
Катерина решала: стоит ли говорить сестре о звонке из милиции? В день похорон ей позвонил какой-то чин, невнятно отрекомендовался и, сказав, что этот разговор — пустая формальность, попытался выяснить мотивы самоубийства. Дескать, не слышала ли она о каких-то серьезных проблемах на работе, не было ли у Игоря Николаевича проблем со здоровьем, и прочее в том же духе. Потом стал расспрашивать очень дотошно о его привычках: насколько он был педантичен, любил ли порядок в доме, не мерзляк ли? А под конец разговора задал уж совсем дурацкий вопрос: задергивал ли Игорь Николаевич обычно шторы на окнах перед тем, как включить свет в комнате? И хотя в этой телефонной беседе ни разу не было названо имя сестры, Катерина сделала вывод, что большая часть вопросов имела цель выяснить именно ее роль в самоубийстве. В противном случае все это можно было узнать от нее самой. Или он не хотел преждевременно спугнуть Антонину, или проверял правдивость ее слов. И то и другое свидетельствовало о подозрениях против нее. В этом Катерина ни секунды не сомневалась.
— В какой ты собиралась театр?
— В Вахтанговский, на «Три возраста Казановы».
— Ты же плевалась на этот спектакль.
— Хорошо. Я не собиралась ни в какой театр. Но тебе-то какое до всего этого дело?
— Какое, какое… Я люблю Николая. Слышишь? Я не хочу, чтобы с ним что-то случилось.
Выкрикнув это, Катерина расплакалась и бросилась на диван, уткнувшись в подушку.
— Глупенькая. Он не стоит того, чтобы так убиваться. Бандит, по которому давно тюрьма плачет.
— Он не бандит. Это ты хочешь, чтобы его таким считали.
— Правильно. Он даже не бандит. Он пустое место, жалкий прощелыга. Всю жизнь окучивается возле денежных баб.
— Неправда. Зачем ты тогда заставляла его убить Игоря Николаевича? Зачем?
— Ты в своем уме? Что ты говоришь?
— Думаешь, я круглая дура? Думаешь, ничего не знаю? Ты предлагала убить Игоря Николаевича, снять все на пленку, чтобы Николай после этого тебя не бросил. Предлагала? Скажи, предлагала?
Антонина опешила. Она не могла понять, каким образом их разговор с Николаем наедине стал известен сестре? Неужели он проболтался? А может быть, в тот день, когда они с Николаем занимались любовью в ее квартире, она неслышно вошла, подслушала весь разговор и так же бесшумно вышла?
— Ну и фантазии у тебя, Катерина. Может быть, ты еще скажешь, зачем мне все это нужно?
— Ничего я тебе больше не скажу. Ничего. Я не полоумная, не надейся. Я сама все слышала.
Выпалив это, Катерина пожалела. Но, как говорится, слово — не воробей… Она как-то сразу обмякла и расхотела продолжать разговор.
Антонина не настаивала. В ее планы не входило конфликтовать с сестрой. Выведать все, что интересовало, она рассчитывала иным путем: притворным участием и беспардонной лестью. Она подсела к ней на диван, обняла за плечи и, прижавшись, вытерла с ее щек слезы.
— Какая же я эгоистка. Моя сладкая девочка так переживает, а мне невдомек. Мужики, деньги. Да пропади они пропадом. Катенька, я тебе обещаю, Христом-Богом клянусь, заброшу все дела и все сделаю, чтобы ты наконец счастливо вышла замуж. Веришь мне? Обязательно сделаю так. Обязательно.
Она плеснула себе и сестре еще вина, выпила, не проронив ни слова, и в порыве нахлынувшей нежности тоже расплакалась.
— А помнишь, как нам было хорошо вместе, когда мы жили в Теплом переулке? Мама весь день на работе. Мы с тобой — две крохи — одни, предоставленные самим себе. Ходили в Парк Горького, клянчили у теток-контролеров, чтобы пропустили покататься на карусели. Я представляю, какие мы были милашки. От горшка два вершка, в одинаковых платьицах с рюшками, в чистых носочках. А какие вкусные были бублики, которыми нас угощали совсем чужие люди. Ой и хорошо же было тогда!
Сестры устроились на диване с ногами, согрелись теплом друг друга и стали вспоминать детство. Бутылка незаметно иссякла, за окном стемнело. Катерина размякла и, уронив голову сестре на плечо, задремала, время от времени нервно вздрагивая, причмокивая во сне. Глядя на нее почти с любовью, Антонина машинально теребила ее локон и думала: «Какая же ты наивная и доверчивая, как легко влезть тебе в душу. Значит, и заставить тебя молчать тоже будет нетрудно».