Дон Рамон спрыгнул с седла, положил сына на землю, снял с лошади уздечку, дал ей корму, который захватил с собой, и, только покончив с этим, подошел к Рафаэлю и развязал ему глаза.
Юноша не двинулся с места и холодно взглянул на отца.
— Сеньор, — сухо сказал дон Рамон, — отсюда больше двадцати миль до моей асиенды. Вы поплатитесь жизнью, если вздумаете вернуться в мой дом. С этих пор у вас нет ни отца, ни матери, ни семьи. Вы поступили, как дикий зверь, и потому я приговариваю вас жить с ними. Я не отступлюсь от своего решения и прошу вас избавить меня от ваших просьб. Они ни приведут ни к чему.
— Я ни о чем и не прошу вас, — отвечал глухим голосом юноша. — Разве обращаются с просьбами к палачам.
Дон Рамон вздрогнул и взволнованно прошелся несколько раз взад и вперед.
— В этом мешке запас провизии на два дня, — сказал он, придя в себя. — Кроме того, вот вам мой карабин с нарезным стволом, — он ни разу не изменял мне, — пара пистолетов, нож, топор и бизоньи рога с порохом и пулями. В мешке с провизией вы найдете кремни и все нужное для того, чтобы развести огонь; там лежит и Библия вашей матери. Вы умерли для общества людей и не должны возвращаться в него. Перед вами пустыня — она принадлежит вам. У меня же больше нет сына. Прощайте! Да будет милосердно к вам Небо! С этой минуты все кончено между нами. Вы начинаете новую жизнь и должны будете сами заботиться о себе. Провидение никогда не покидает тех, кто возлагает на Него все свои надежды. Теперь только Оно одно будет заботиться о вас.
Сказав это, дон Рамон одним ударом рассек веревки, которыми были связаны руки сына, надел на лошадь уздечку, вскочил в седло и поскакал назад.
Встав на колени, Рафаэль тревожно прислушивался к стуку лошадиных копыт и следил за темным силуэтом всадника, резко выделявшимся на освещенной луной песчаной равнине. А когда фигура отца его пропала из вида, юноша прижал руки к груди и с отчаянием посмотрел кругом себя.
— О, мама, мама! — воскликнул он и упал без чувств.
Проскакав некоторое время галопом, дон Рамон невольно и совершенно бессознательно натянул поводья и, когда лошадь пошла тише, стал тревожно прислушиваться, как бы ожидая, что несчастный сын позовет его. Иногда он даже делал движение, чтобы повернуть лошадь, но каждый раз жестокость и гордость, свойственные его расе, одерживали верх, и он продолжал ехать вперед.
Занималась заря, когда дон Рамон подъехал к асиенде.
Две фигуры стояли у ворот, поджидая его. Это были Хесусита и Эусебио. Убитая горем мать стояла неподвижно и казалась статуей отчаяния. Дон Рамон почувствовал к ней жалость и, боясь расспросов, хотел въехать в ворота.
Хесусита бросилась к нему и ухватилась за повод.
— Что сделали вы с моим сыном, дон Рамон? — воскликнула она.
Он не отвечал. Видя страдания жены, он почувствовал мучительные угрызения совести. А что, если он не имел права поступить так жестоко со своим сыном?
Глубоко взволнованная, Хесусита ждала ответа, а муж молча смотрел на нее, с болью замечая те страшные следы, которые горе оставило на этом лице, таком спокойном и ясном всего только несколько часов тому назад.
Она была бледна как смерть; лицо ее осунулось, и какое-то непривычное выражение суровости лежало на нем; воспаленные глаза ввалились и были красны и сухи. Она уже не могла больше плакать. Голос ее прерывался, а грудь судорожно поднималась, как будто ей трудно было дышать.
— Что вы сделали с моим сыном, дон Рамон? — снова спросила она, видя, что он не отвечает.
Дон Рамон нерешительно взглянул на нее и отвернулся.
— О! Вы убили его! — воскликнула она, ломая руки.
— Нет, нет! — отвечал дон Рамон, испуганный ее отчаянием.
Он понял, что ему невозможно уклониться от ответа. Мать требовала отчета о судьбе своего ребенка, и первый раз в своей жизни принужден он был подчиниться ее воле.
— Что сделали вы с ним? — снова спросила она.
— Вы узнаете все позднее, когда успокоитесь, — отвечал он.
— Я спокойна, — возразила Хесусита. — Зачем изображать сострадание, которого в вас нет? Мой сын умер, и вы убили его!
Дон Рамон сошел с лошади.
— Хесусита, — сказал он, взяв жену за руки и с глубокой нежностью смотря на нее. — Клянусь тебе всем, что есть священного в мире, что сын твой жив. Я не убивал его.
Бедная мать на минуту задумалась.
— Я верю вам, сеньор, — сказала она. — Что же вы сделали с ним?
— Что сделал? — нерешительно проговорил дон Рамон. — Ну хорошо, я скажу вам все. Я оставил сына вашего в пустыне; но дал ему все нужное для того, чтобы не умереть с голоду и защищаться в случае опасности.
Хесусита пошатнулась. Нервная дрожь пробежала у нее по телу.
— Какое великодушие! — насмешливо воскликнула она. — Да, вы поступили очень милосердно с моим сыном, дон Рамон. Вам неприятно было убивать его, и потому вы предоставили это диким зверям и жестоким индейцам. Только они одни и живут в этой пустыне.
— Он виновен! — вполголоса, но твердо отвечал дон Рамон.
— Ребенок никогда не виновен в глазах матери, кормившей его своим молоком!
— горячо возразила Хесусита. — Вы осудили своего сына, сеньор, — я спасу его.
— Что хотите вы делать? — спросил дон Рамон, пораженный ее решительным тоном.
— Какое вам до этого дело? Я исполню свою обязанность так же, как исполнили вы то, что считали своим долгом. Пусть рассудит нас Бог! Настанет час, когда он потребует у вас отчета за кровь вашего сына!
Дон Рамон опустил голову и, побледнев, тихо вошел в дом. Его мучили угрызения совести.
Хесусита молча проводила его глазами.
— Помоги мне, Боже! — воскликнула она, когда он притворил дверь. — Я должна поспеть вовремя.
В сопровождении Эусебио Хесусита подошла к группе деревьев.
Там стояли две оседланные лошади.
Они сели на них.
— Куда поедем мы, сеньора? — спросил дворецкий.
— Искать моего сына, — твердо отвечала она.