Путь в тяжелых льдах прокладывал ледокол «Владивосток». Он возник неожиданно из-за торосов, и вслед ему выстроилась в кильватер целая флотилия судов, тоже пробирающихся в бухту Большого города.
Шли ночь и шли день. И, странное дело, Виктор ничего путного не запомнил из этой дороги, равнодушно скользя взглядом по белой равнине ледовых полей, которые враз отстали, когда караван, круто обогнув узкий клинок полуострова, лег курсом на юг.
Шли в бухту Большого города.
В тот вечер и пришел в каюту к Виктору Сапунову начальник станции, когда кок управился уже с камбузными делами, нахлопотался, собрался ложиться спать.
Борисов подал бланк радиограммы, суховато и тихо произнес:
— Тебе… Из дома, кажется… Беспокоятся. Извини, что прочитал.
— Спасибо, Станислав Яковлевич. Присаживайтесь. Чайку попьем.
Борисов помято улыбнулся, откинув ладонью светлые, чуть вьющиеся волосы со лба, и Виктор, кажется, впервые отметил, что у начальника ясно — голубые лучистые глаза.
— Как живется тебе тут? — Борисов оглядел тесноватое жилище кока, отчего Виктору стало и неловко, и грустно от этих непривычно участливых его слов. — Вроде три месяца прожили вместе, а вот впервые у тебя в каюте?
— Да, Станислав Яковлевич, впервые.
— Давай уж попроще — на «ты»! Что уж чиниться
теперь, а?
Виктор промолчал.
— Читаешь? — он разглядывал корешки книг на полочке. — Я тоже, бывало, зачитывался, глотал, как говорится, все подряд, а теперь раздаю… Не жалко как-то, дарю, кто ни придет, ни попросит. Лапузин — тот, бывало, портфелями, комплектами собраний уносил. Сначала мне загонял книжки из библиотеки ученого дядюшки, потом с моей полки загонял другим. Сейчас не заходит, боится — Лилия его погонит, а то, бывало…
— И вы бы гнали, Станислав Яковлевич! — проникался неожиданным и грустноватым откровением Виктор. — Таких друзей…
— Прогнал бы, — усмехнулся, глядя куда-то в себя, Борисов. — Но в жизни, понимаешь, так бывает завязано крепким узлом… Ну ладно, выгнали бы его, списали в Тобольске! А дальше? Вернулся бы в Москву и сшибал в подворотнях чинарики! Может, думаю, кое-что поймет, не глупый же он парень…
— Может, вы и правы, Станислав Яковлевич!.. Нас-то жизнь помолола, разберемся, что к чему. А как парнишке Гене Бузенкову, с каким настроением уезжать отсюда?..
Борисов помолчал, полистал раздумчиво книжку, воспрянул:
— Спишут, Виктор, все спишут на перегон.
— Все не списать, нет… Все не списать… Вот еще деда жалко.
— Какого деда? А, Глушакова! — что-то горькое просверкнуло в голубом взоре начальника, но, поднимаясь, он опять воспрянул, стараясь обрести тот молодцеватый и уверенный вид, с каким его привыкли видеть на станции.
Хрустит под ногами галька на пристани. Широким фронтом движется к проходной порта толпа. Вольготно, вперевалочку, шумно. Еще качает. Подзабыта привычка ходить по твердой земле, еще давит на барабанные перепонки недавний грохот моря, скрежет льда, железа, но уже материковая твердь принимает истосковавшийся по береговой жизни народ,
За проходной порта — кто куда!
На почте Виктору подали письмо. Он взглянул на московский штемпель и, не распечатывая, положил в карман.
— Растягиваешь удовольствие? — спросил Пятница. — А ты прочти, может, и для нас какая новость столичная…
— А знаешь, Иван, — что-то неожиданное решалось в Сапунове, — у меня сейчас такое состояние, что я бы, наверное, остался на зимовку…
Пятница будто ждал этих слов:
— В чем дело? Оставайся, Витя! Зимой вместе на лыжах будем на охоту бегать…
— Остаться, чтоб щи варить? Не вижу высокого смысла! — что-то еще противилось в Сапунове, бунтовало. Он думал, если б Пятница начал отговаривать, если б стал убеждать в обратном, тогда…
— Тебе подавай высокий смысл! А если просто вот так, как я, по-простому, как Миша Заплаткин, например? Пожалеешь… Мне вот станция как родное подворье стала… А тоже по-разному размышлял. Вот тебе и смысл!
— Пока шли, я видел этот смысл, я готов был еще терпеть хоть полгода у плиты… Да и заметки путевые надо в порядок привести. Надо все же рассказать…
— Одно хочу заметить, Витя: Арктика тебя не отпустит. Да и жизнь, она при любой ситуации — жизнь, Витя.
— Я человек земной. Я это понял… Одна великая старушка мне говорила — свой берег нельзя отпускать далеко!..
— Ну, ну…
…Ветер гнал по улице сухой песок. Хлопал оторванной возле кинотеатра афишей.
— Южак! — сказал Пятница, втягивая голову в поднятый воротник. — Я слышал, тут с улицы прямо в море выдувает. Вон и сетка повдоль берега натянута.