Володя молча курит, молчит и Витька. А та, о ком он молчит в эти минуты, сидит принаряженная напротив Толи за столом в теплом доме и смотрит, как он ест.
— Мамаша, — говорит Толя, захмелевший от самогона, — можно еще надбавить?
Галинина мать выходит из кути с бутылью и булькает в Толин стакан.
— Последнюю… Хватит, Анатолий!
— Понял, мамаша…
Толя выпивает и выходит в морозные сени проветриться. Следом выпархивает Галина, и, утомленные от поцелуев, они опять возвращаются к столу.
…Витьке хочется постучать в окно этого дома, где за занавесками мелькают тени, где вряд ли слышат голос его гармошки за двойными рамами. Да и сама гармошка, охрипшая уже на морозе, тихо висит на Витькином плече…
И еще в этот момент Шурка-конюх поил коней в речушке за батраковским огородом. Зачем Шурке вздумалось поить лошадей так поздно? Но ему, видно, было лучше знать, когда поить.
И вот Шурка-конюх бежит из проулка, кричит заполошно:
— Егренька тонет! Караул! Егренька…
Витька с Володей как раз собирались зайти в калитку, услышали Шуркин голос.
— Караул! Тонет…
— Какой караул? Сдурел, что ли? Кто тонет?
— Мерин! — у Шурки, наверное, текли слезы.
Тут Витька только понял, какая стряслась беда. Никифор еще утром предупреждал, что речушка с капризами, на ней много пропарин и надо быть осторожным.
— Так что ты убежал? Спасать надо… Володя, беги к Батракову, тарабань в двери, зови… Бежим, Шурка, ну…
Егренька бился изо всех сил, стараясь выбросить на лед передние ноги, но, видно, уже обессилел, положил голову на кромку льда, тревожно ржал. Заметив людей, конь опять забился в проруби, разбрызгивая на лед воду.
— За узду его лови. Осторожней, — командовал Витька, а сам кинулся к пряслу, отрывая от него длинную жердь.
Когда прибежали управляющий Батраков и Володя, Витька уже подсовывал жердь под брюхо лошади.
— Правильно сообразил, — на ходу похвалил Батраков и вывернул из изгороди вторую жердь.
Почувствовав подмогу, конь последним усилием вскинул ноги, скрежетнув копытами о кромку льда, но задержался, не соскользнул. И, словно понимая, что спешить не надо, подтянулся па передних ногах…
Во дворе их встретил Никифор, только что вернувшийся от Соломатиных.
— Застудится конь, ишь мороз-то прижимает, — спокойно и рассудительно произнес старик.
— Ясное дело, может простыть, — добавил управляющий. Он без шапки, в шубчике, под полами шубчика белеют кальсоны. И теперь, при лунном свете, словно устыдясь своего вида, он усмехнулся:
— Как от бомбежки стрелил… Не растерялись ребятишки.
— Куда там! Напужались, гляжу, — промолвил Никифор, — что делать-то с конем?
— Сяю горячего надо дать ему с ведерко…
— Дурак ты, Володя, — обиделся Шурка. — Гусями укрывать буду.
Только теперь Витька вспомнил о гармошке: он оставил ее возле забора на снегу. До него донеслись слова Никифора:
— В дом заводите, а то погубите лошадь.
— Ка-ак это в дом? — это Шуркин голос.
Егренька идет покорно к двери. Из тепла выбросились клубы пара, и показалось заспанное лицо Акрама.
— Ой-ой, рехнулся, Шурка, выстудите избу…
Двери оказались низки. Егренька склонил голову, но круп его выше верхнего косяка, и лошадь заупрямилась.
— По-пластунски, Егренька, — посоветовал Витька.
Батраков рассмеялся, развеселился и Володя.
— Ну что ржете? — осудил их Никифор. — Сурьезное дело-то… Акрам, подай пилу.
Пришлось вышибать верхний косяк и выпиливать еще бревно. Пока вставляли обратно бревно и косяк, Егренька, привязанный уздой за шесток возле печки, пугливо вздрагивал, косил глазом на колеблющийся огонь лампы, позвякивал удилами.
Вслед за Акрамом (он быстренько позаботился принести охапку дров) Шурка-конюх нагреб в завозне овса, поставил ведерко на шесток.
В железянке вновь разгорелся огонь, и с лошадиной гривы упали легкие подтаявшие сосульки.
Хорошо смотреть на огонь, когда зайчики через узкий глазок заслонки скачут по стене, по потолку, когда тихо — тихо в доме, когда все спят, уставшие за день. И мысли приходят светлые, и мечты уносят далеко — далеко, как в детстве, когда лежишь на полянке и смотришь в небо. И все так складно и прекрасно в этих мечтах, так интересно, что думается без устали, без разочарования.