Нюра разглядывала клубки пряжи, надранной из старья, пока Матрена выскребала из загнетка горячие угли, наливала самовар. В углу, где должны быть иконы, побрякивал старый батарейный приемник, передавал гимнастику. Сквозь тюлевые шторы в настывшие узоры окна светило линялое зимнее солнышко — живое солнышко, показавшееся впервые за последнюю неделю. И все же в груди Нюры было неспокойно, как-то тоскливо, и не терпелось высказаться, поделиться с соседкой.
— Не знаю, чё и делать? — промолвила она, когда Матрена, вытирая руки о фартук, вышла из кути. — Зовет нас к себе Валентин-то…
— Зовет?
— Зовет. Зовет. На машине сулится приехать. А у нас теперь и думы нараскоряку. Продайте, пишет, пятистенник и Зорьку. У Валентина сичас хоромина большая. Хватит, говорит, наробились, отдохнете… И то верно, несподручно ему каждую весну палигать к нам с дровами пластаться. Да ишо летом когда и сено приезжал метать.
— Он у тебя рабочий, — закивала Матрена. — Сноха, знать, только неприветливая.
— А мы сами под собой будем, СА-ами. Как же! У нас все свое — посуда и перины две, подушек шесть штук. Напасла я пера, когда Афанасий в силе был охотничать, напасла! А теперь и он никудышный становится. Базу только и сгодился караулить, да на хомяков капканья ставить.
— Вот-вот, — неопределенно покивала Матрена.
— Оно ить, сама знашь, грамотный у меня Афанасий. Бухгалтером, шутка ли дело, сколько лет сидел. Как поставили ишо в колхозе в контору, так, пока на фронт не проводила, и сидел, а потом опять до последа…
Матрена тоже повздыхала легонько, собрала клубки под стол, как бы извиняясь, проговорила:
— Не советчица я тебе в этом деле, кума. Вдруг что не так присужу. — И прильнула к морозному стеклу, отодвинув тюль. — Видала, христовенький, как выкомаривает, налакался, успел!
— Кто там?
— Знамо кто — Кондрухов. — Будь он проклят. Пока назем утром чистил, вроде ладно шарашился… Ишь как его бросает! На трехрожки наткнется, гляди.
Соседки теперь обе смотрели на улицу, где, выставив вперед себя вилы, стремясь попасть в собственный след, шел ферменский скотник.
— Щас бабенку гонять начнет, бойню учинит на весь белый свет.
— Так убежала от него бабенка-то, ребенчишка замотала в одеяло и третьеводни укатила в Еланку к матери, — сказала Нюра, опять подсаживаясь к столу, на миг позабыв о своей заботе. — Манатки кой-какие собрала да варенья банку.
— Поди-ка ты! Я-то, гляжу, она на улицу не кажется.
— А сам-то просит у меня стиральную машину, которую Валентин нам в прошлом году благословил. Куды тебе, говорю, она же без лектричества не робит? Пристал, как с ножом к горлу. Я, говорит, на базе от движка подключу… Пошла на запарник. А он, лихоманка его затряси, сидит — осоловел возле машины-то. А она визгом заходится, за дверями ишо слышно. «Яшка, — говорю, — ты чё, Яшка?» А он, пестерь, и нити не вяжет. Принюхалась, батюшки! Дрожжами на всю базу несет. «Брагу, — говорит, — с утра заложил в машину, поспела скорехонько». Напробовался уж…
Матрена легонько посмеивается в ответ, морщинки у глаз сбежались веселенькими лучиками. Ее настроение вроде передалось и Нюре. Но та, будто о чем спохватясь, засобиралась, засуетилась, заматываясь полушалком, отказалась от самовара.
— Нет уж, спасибо, Мотя! Какой мне чай, кусок в горло не идет. Вечером посоветуемся с Николаем Антоновичем, башлыком, да с Чемакиным, может, чё и скажут.
Добрую половину дня Нюра Соломатина маялась, обежала всю Нефедовку, посидела еще в трех домах, посудачила с женщинами, но нигде больше не созналась, что засобиралась уезжать к старшему сыну в город. Больше слушала, об чем говорят, больше помалкивала. В одной избе, правда, схлестнулась было спорить с хозяевами, которые заругались на рыбаков, мол, порушат домашнее озеро, перебуртят всю рыбешку, летом на уху не поймаешь. Но в глубь разговора не полезла. Не до них. За полдень приплелась домой, перебрала на полатях лук, вынула, залюбовавшись, нарядную скатерть из сундука, которую давно еще плела и вышивала сама, застелила в горнице стол.